Маркус Зусак - Когда псы плачут
– Октавия, открой, а?
Она открыла.
– Спасибо, дорогая.
– Да не за что.
После этого оставалось только подождать, пока кубики застынут.
Мы немного посидели молча, потом Октавия заговорила с Рубом.
– Может, займемся чем-нибудь? – спросила она.
Для меня это был сигнал смываться – с большинством девиц. Про Октавию, впрочем, я не был уверен. Но на всякий случай все равно смылся.
– Ты куда? – спросил Руб.
– Не знаю точно.
Я вышел с кухни, прихватил куртку и вылез на крыльцо. С порога пояснил:
– Может, на собачьи бега. Или так, поброжу.
– Ясно.
– До скорого, Кэм.
Взглянув на прощание на Руба и, бегло, на Октавию, я увидел желание в глазах обоих. Октавия хотела Руба. А тот – просто девчонку. Все вот так просто.
– Пока, – ответил я и вышел.
Сетчатая дверь хлопнула за моей спиной.
Зашаркал подметками.
Сунул руки в рукава куртки.
Теплые рукава.
Мятый воротник.
Руки в карманы.
Ладно.
Я пошел.
Скоро вечер пробрался в небо, и город ссутулился. Я знал, куда иду. Не зная, не думая, знал. Я шел к дому одной девушки. Девушки, с которой я познакомился в прошлом году на собачьих бегах.
Ей понравился.
Ей понравился.
Не я.
Ей понравился Руб.
Она даже раз назвала меня недотепой, когда говорила с ним, и я подслушал, как мой брат отхлестал ее словами и отшвырнул прочь.
И вот какое я тогда завел обыкновение: стоять под ее окнами, на другой стороне улицы. Стоял, смотрел, вглядывался, надеялся. И уходил, насмотревшись на задернутые шторы. Ее звали Стефани.
В тот вечер, который я теперь для себя зову вечером пивного льда, я торчал там чуть дольше обычного. Стоял и представлял, как прихожу с ней домой, распахиваю перед ней двери. Упорно представлял, пока проникающая боль не вывернула меня наизнанку.
Я стоял.
Душой наружу.
Плотью внутрь.
– Ну что ж.
Идти оттуда было прилично, потому что она жила в Глибе, а я рядом с Центральным вокзалом, в переулке с мятыми водостоками и железнодорожной линией на задах. Но это, в общем, было привычно – и расстояние, и переулок. В каком-то смысле я даже горжусь, откуда я. Домик-маломерка. Семья Волфов.
Минуты все волочились и волочились куда-то, я шел домой и, увидев отцовский фургон у нас на улице, даже разулыбался.
В последнее время у нас всех все шло, в общем, путем.
У Стива, старшего брата.
У Сары, сестры.
У миссис Волф – несгибаемой миссис Волф, моей матери, которая зарабатывает на жизнь уборкой в чужих домах и в больнице.
У Руба.
У отца.
И у меня.
Почему-то в тот вечер по дороге домой на меня нашла безмятежность. Я был рад за нашу семью, ведь, вроде, выходило, что у нас все отлично. У всех.
Мимо пролетел поезд, и мелькнуло ощущение, будто в нем я могу расслышать весь город.
Это чувство налетело на меня и тут же ускользнуло.
Видно, все ускользает.
Приходит к тебе, побудет мгновение и вновь убегает.
Тот поезд мне показался как будто бы другом, и когда он скрылся, во мне словно что-то перевернулось. Я был один на улице, и, хотя тревожиться по-прежнему было не о чем, минута безмятежности прошла, и грусть вскрывала меня медленно и сосредоточенно. Городские огни светили сквозь вечер, тянули ко мне руки, но я знал, что им никогда не дотянуться.
Встряхнувшись, я поднялся на крыльцо. В доме разговаривали про ледяные кубики и исчезновение пива. Я-то планировал свой кубик съесть, пусть даже обычно я банку пива не допиваю. (Утолю жажду и всё, на что Руб однажды сказал: «Так же и я, чувак, но я все равно продолжаю пить».) Идея с кубиками казалась хотя бы более-менее интересной, и мне захотелось поучаствовать и попробовать, что вышло.
– Я собирался его выпить после футбола, – услышал я на пороге голос отца.
Он продолжил, и в этом голосе мелькнула гадская нота:
– И чья это вообще гениальная идея наморозить льда из моего пива, виноват, – моего последнего пива? Кто это придумал?
Повисло молчание.
Долгое.
Полное.
И наконец.
– Моя, – раздался ответ, как раз когда я перешагнул порог.
Единственный вопрос: а кто это сказал?
Руб?
Октавия?
Нет.
Это был я.
Не спрашивайте, почему, но мне не хотелось, чтобы Октавии досталось от папаши Клиффорда Волфа (словесно, конечно) на орехи. Скорее всего, он бы со всей любезностью ей простил, но рисковать не стоило.
Куда лучше, чтобы он думал, будто это я. Он привык, что я устраиваю всякие нелепости.
– И почему я не удивлен? – отозвался папаша, оборачиваясь ко мне.
Те самые ледышки были у него в руках.
Он улыбался.
Хороший знак, не сомневайтесь.
Тут он рассмеялся и говорит:
– Ладно, Кэмерон, ты не против, если я съем твою порцию, а?
– Конечно, не против.
В такой ситуации всегда ответишь: «Конечно, не против», – поскольку быстро смекаешь, что вопрос на самом-то деле стоит так: «Я съем твой пивной лед или потом отыграюсь на тебе сто раз?» Понятно, лучше не шутить с огнем.
Ледышки были розданы, мы тихонько улыбнулись друг другу, сначала с Октавией, потом – с Рубом.
Руб протянул мне свой лед.
– Куснешь?
Но я отказался.
Я вышел за дверь под отцово:
– А что, вкусно.
Вот гад.
– Ну и где ты шатался? – спросил меня Руб потом в комнате, после ухода Октавии. Мы лежали на кроватях, переговаривались от стены к стене.
– Так, прогулялся.
– В сторону Глиба?
Я поглядел на него.
– В каком смысле?
– В таком смысле, – Руб вздохнул, – что мы с Октавией раз пошли за тобой, просто из любопытства, и видели, как ты стоял напротив какого-то дома и пялился в окошко. А ты типа одинокий чертила, а?
Тут секунды скрутились жгутом, и я расслышал где-то далеко машины, почти беззвучный рев. Дальний. Безучастный к Камерону и Рубену Волфам, обсуждающим, какого черта я торчу под окнами девчонки, которая на меня чихать хотела.
Я сглотнул, вздохнул и ответил брату.
– Ага, – сказал я, – наверное, так.
Больше сказать мне было нечего. Нечем отговориться. Потом был хрупкий миг выжидания, правды и волнения, потом трещина – и я закончил:
– Это та Стефани.
– Та сучка, – фыркнул Руб.
– Знаю, но…
– Я знаю, – перебил меня Руб, – неважно, пусть она сказала, что ее от тебя тошнит, или назвала недотепой: ты чувствуешь то, что чувствуешь.
Чувствуешь то, что чувствуешь.
Это была одна из самых истинных истин, которые Руб когда-либо изрекал, и нашу комнату вскоре заволокло молчанием.
С соседского двора донесся собачий лай. Это лаял Пушок, козявка-шпиц, к которому мы лелеяли неприязнь, но все равно выгуливали несколько раз в неделю.
– Кажись, Пушок немного расстроен, – заметил Руб через некоторое время.
– Ага. – И я тихонько посмеялся.
Типа одинокий чертила. Типа одинокий чертила…
Реплика Руба отдавалась во мне, пока его голос не стал, словно молот.
Потом, когда сидел на крыльце, наблюдая, как тени машин сочатся мимо, я убеждал себя, что это все нормально, пока во мне есть голод. И я почувствовал, будто что-то ко мне приходит. Такое, чего мне ни увидеть, ни узнать, ни понять. Оно просто явилось – и теперь подмешивалось мне в кровь.
Быстро и внезапно сквозь мое сознание посыпались слова. Они падали на дно моих мыслей, и там, на дне, я стал их собирать. Частицы истины, собранные в себе самом.
Даже ночью, в постели, они не дали мне спать.
Прорисовывались на потолке.
Прожигались на холстах памяти, разложенных в моей голове.
Проснувшись наутро, я записал эти слова на обрывке бумаги. И для меня в то утро мир поменял цвет.
Слова КэмеронаЛегко таким, как я, ничего не достается.
Это не жалоба.
Правда, как есть.
Одна неувязка: у меня по дну мыслей расплесканы видения. Там у меня слова, и я пытаюсь их собрать.
Записать.
Слова, которые я напишу сам себе.
История, за которую я буду драться.
Вот, она начинается…
Ночь, и я иду по городу своего воображения. По улицам и переулкам. Между стен, которые дрожат. Между домов, что ссутулились, руки в карманы.
Шагая по этим улицам, я время от времени чувствую, что это они идут сквозь меня. Мысли во мне текут, будто кровь.
