Михал Айваз - Возвращение старого варана
Пишущая машинка
Я бродил по мокрым шоссе неподалеку от города, иногда из-за темного поля выныривала серая стена «спального» района и тут же снова бесшумно тонула, время от времени мимо меня проезжал автомобиль, у которого горели фары, хотя едва перевалило за полдень; было сырое и хмурое ноябрьское воскресенье, время, когда на прогулку ходят лишь те, кто собирает образы, чтобы потом дома сварить из них отраву, я бродил по деревням, где не встретил ни единого человека, в окнах горел голубоватый свет телевизоров, на пустой автобусной остановке дребезжал на ветру оторванный кусок волнистой жести. Я уже устал; когда за поворотом вновь показались многоэтажные дома, я сошел с дороги и направился к городу напрямик, через раскисшее голое поле.
Мокрая глина липла к моим подошвам, так что скоро я уже ковылял на высоких глиняных котурнах, словно водолаз, который заблудился, выбрался на сушу и никак не может найти пути назад, под воду. Я обо что-то споткнулся и упал в грязь. Когда я встал и оглянулся, то увидел, что из глины торчит женская голова – вырезанная из черного эбенового дерева, с золотыми волосами. Она, полуприкрыв глаза, смотрела в сторону города и нежно улыбалась. Я хотел поднять ее, но не тут-то было: голова крепко увязла в земле. Я сел на корточки и принялся выкапывать свою находку, сначала показалась эбеновая шея, потом плечи, грудь и живот, мои руки ныряли в холодную землю и освобождали от нее твердое на ощупь черное тело. Спустя примерно полчаса я откопал всю скульптуру. Я заботливо стер с нее грязь и отошел в сторонку, чтобы хорошенько рассмотреть. Это оказалось изваяние обнаженной молодой девушки, вырезанное из черного эбена, лишь волосы, браслеты, острые соски и треугольник лона были из чеканного золота. Правую руку она вытянула перед собой, сжимая в ней конец натянутой эбеновой цепочки; цепочка пока еще уходила в землю. Постепенно я отрыл и ее: на другом ее конце оказался эбеновый ошейник, а в ошейнике – огромная тигриная голова с жуткой оскаленной пастью, голова была из золота, глаза из изумрудов, внутреннюю поверхность пасти покрывали рубины. Потом я откопал и всего тигра: неизвестный мастер изобразил его в тот момент, когда прекрасное могучее тело взвилось в прыжке, зверь касался земли лишь задними лапами, он был напряжен до последнего сустава, напряжен, как тетива, его передние лапы с выпущенными когтями тянулись вперед. Мне пришло в голову, что в композиции должна быть и жертва, на которую бросается тигр, и я принялся рыть дальше. Скоро в земле под тигриными когтями возникла еще одна голова, на этот раз мужская. Я стал рыть еще усерднее и наконец освободил от глины всю скульптурную группу. Из-за моих раскопок посреди поля образовалась глубокая яма, на дне которой и высились изваяния. Я стоял прямо в яме и внимательно их разглядывал.
Скульптурная группа была вырезана из эбена – исключение составляли золотой тигр и несколько деталей из золота и драгоценных камней; она изображала молодую женщину, держащую на цепочке тигра, который сзади нападал на ничего не подозревающего мужчину средних лет – в тренировочных штанах и вытянутой майке он сидел на кухонной табуретке у стола и печатал на машинке. На столе, помимо пишущей машинки, находились и другие предметы, тоже тщательно вырезанные из эбенового дерева: стопка бумаги, пепельница в виде льдины, над которой склоняется белый медведь, на краю пепельницы лежала сигарета, высоко над ней висело колечко дыма, разумеется тоже эбеновое, был здесь и кружок эбенового зельца с надкушенным и раскрошенным рогаликом на мятой эбеновой бумаге, где пировала эбеновая муха, была и откупоренная бутылка пива, при этом сквозь узкое горлышко виднелась старательно вырезанная пена (куда там знаменитым китайским шарам, вырезанным из слоновой кости и помещенным один в другой!), наконец, был здесь и стакан, который скульптор изобразил в тот момент, когда в него врезалась каретка пишущей машинки, – мужчина в трико явно забыл, что рядом с машинкой стоит стакан с пивом, и, дописав строчку, быстро перевел каретку вправо, то есть стакан был запечатлен в тот миг, когда он накренился и из него потекло пиво: жидкость, брызгающая в разные стороны, тоже была вырезана из эбена и немного напоминала лосиные рога. В следующую секунду пиво обольет бумаги, лежащие на столе, и загубит труд многих часов или дней. С другой стороны, эта неприятность казалась мелочью в сравнении с тем, что в тот же миг тигр вонзит свои клыки в затылок писателя. Но страшные когти так и зависли в нескольких десятках сантиметров от макушки мужчины, пиво, застывшее в воздухе, так и не пролилось на исписанные листы.
Я обратил внимание, что скульптор был настолько прилежен, что даже изобразил на верхнем листке в стопке бумаги на столе и на странице, заправленной в машинку, текст, который писал мужчина: он сделал это при помощи тонких золотых пластинок, вставленных в эбен, – эти пластинки очень походили на шрифт машинки; не были забыты и некоторые привычные неудобства – отсутствие надстрочных значков у заглавных букв, литеры, вылезшие из своего ряда. Прежде всего я принялся читать текст на той страничке, над которой повисло расплескавшееся пиво.
Я читал: «Я был болен, я лежал на дне лодки, завернутый в тяжелое теплое одеяло, лодка медленно плыла по каменному желобу верхнего уровня акведука, высоко над равниной, которой мне не было видно; когда я выпростал руку из-под одеяла и опустил ее за борт, то ощутил струи ледяной воды; когда я расставил руки, то смог дотронуться одновременно до обоих краев узкого каменного желоба, по которому я проплывал, надо мной было только холодное ярко-голубое небо без единого облачка; когда я поднял голову с подушки, то увидел прямой монотонный желоб акведука, который перспектива превращала в острие, всаженное в холодную голубизну; когда я обернулся, то увидел позади такое же острие, было похоже, будто лодка на своем пути растягивала некие упругие линии, которые потом снова возвращались к прежнему состоянию, время от времени в голубизне над каменным бордюром показывалась верхушка скалистого склона со снежными сугробами в серых расщелинах, склон приближался ко мне, словно бы край акведука нес его, как бесшумная лента транспортера, и неспешно увеличивался в размерах, а потом исчезал из поля моего зрения. Я уснул, а когда проснулся, было уже темно, акведук добрался до города, я плыл мимо разноцветных неоновых зигзагов и мимо светящихся окон под крышами кирпичных домов, где люди разбирали постели, готовясь ко сну, я вспомнил об окнах, которые можно увидеть с виадука Негрелли в Карлине и о которых я хотел написать роман, что заканчивался бы в притоне курильщиков опия в Гонконге. Он назывался бы "Загадка золотой лестницы". Я снова уснул, а когда открыл глаза, то обнаружил, что плыву по узкому коридору между двумя параллельными стенами крольчатников, тянущимися до самого горизонта, в решетчатых клетках лежали белые ангорские кролики величиной с овцу и смотрели на меня красными глазами…»
Дальше читать было невозможно, потому что на бумаге лежала открытая эбеновая пачка сигарет, и я перешел к тексту, напечатанному на заправленной в пишущую машинку страничке. Он начинался с середины предложения: «…по глади потока, протекающего через погруженные в ночь комнаты, лампа на носу лодки отражалась в стекле книжных шкафов, ее отражение часто сияло в зеркале в глубине темной комнаты, я плыл мимо закрытых шкафов и мимо покрашенных белым лаком дверей, ящик гардероба был выдвинут и торчал над гладью, я проехал под ним, провел кончиком носа по его дну и ощутил запах дерева и клея, нежно дотронулись до моего лица колеблющиеся занавески, я плыл мимо кровати со смятым бельем, с которой будто бы только что кто-то встал, на ночном столике рядом с будильником, упаковкой снотворного и книжкой с яркой картинкой на обложке, на которой любовная парочка обнималась на песчаном берегу тропического острова под склонившимися кронами пальм, стоял маленький транзистор, он тихо бормотал, и я взял его и приложил к уху, в нем бубнил женский голос, я различил слова: "Тебя ненавидели из-за твоей теории органического происхождения телефонных аппаратов и из-за того, что ты украшал свои философские сочинения шелковой бахромой по нижней кромке страниц. Над тобой смеялись из-за твоего монументального полотна «Кентавры захватили подводную лодку», хотя его репродукцию и использовал в качестве моноскопа таинственный телепередатчик. Они не решались напасть на тебя, но зато отнимали еду у твоей собаки, которая всегда повторяла за тобой твои парадоксы, и наряжали ее в дурацкие креповые платьица. Они хотели отравить ее и превратить в чучело, но в конце концов удовлетворились тем, что сделали чучело из того большого лохматого зверя, который ездит в ночных трамваях, жует рукава сонных пассажиров и пытается заставить их дискутировать с ним о болезнях привидений и о влиянии Франца Брентано на Эдмунда Гуссерля. Потом его поставили в холле кафе «Славия», рядом с гардеробом. За это богохульство кафе постигла заслуженная кара: однажды вечером посетители выглянули в окно и увидели за стеклом зеленоватые морские глубины, где покачивались прекрасные светящиеся медузы. Они были еще готовы признать тебя как изобретателя передвижных памятников, хотя в тот раз речь шла только об описке. Когда они не смогли помешать твоей стремительной славе, то, тайно интригуя, добились хотя бы того, что твое имя в энциклопедии оказалось рядом с отвратительным морским животным, – под тем глупым предлогом, что так требует алфавит. Это была злобная рыба, чьи глаза светятся ненавистью и коварством. Ночью она вылезает на отмель, ползет по улицам и пожирает мусор, что валяется возле урн, забирается вверх по темным лестницам домов, часто ей удается проникнуть в квартиру. Она душит пуделя, который спит в прихожей на подстилке. Потом забивается куда-нибудь – в галошницу, за шифоньер, в рукава шубы, висящей в шкафу, в каждой квартире есть столько углов и столько темных закутков, столько незнакомых и неосвоенных пространств, что отыскать рыбу невозможно, ночью она вылезает из укрытия и рыщет по квартире, забирается к нам под одеяло, избавиться от нее можно, только когда она сдохнет от старости, спустя много лет при переезде мы находим в пыльном углу ее белый скелет. Я понимаю, что все это тебе безразлично с тех пор, как ты случайно узнал, о чем говорит сама с собой твоя электронная подруга, когда думает, что находится в одиночестве в пустой неосвещенной комнате, с глазами, уставившимися в темноту, ты до сих пор не знаешь, была ли это неисправность, неожиданное замыкание в переплетении проводов. Потом ты нашел в глубинах электронной памяти доисторический лес, и какая-то Азия со своими скальными храмами вдруг стала вырастать прямо посреди математики. От уравнений повеяло сумасшествием. За знаком равенства в тумане начали появляться белые звери, численности растворились в мифе. В конце концов ты и раньше напоминал себе цифру, скрючившуюся в полутьме под дробной чертой, над тобой раздавался шум, свидетельствующий о непрестанных оргиях, в которых умножался и делился каждый с каждым, ты часто со злостью стучал снизу в дробную черту ручкой швабры, но никто не обращал на тебя внимания, никто не угостил тебя бутербродом, ты видел, как сверху валятся японские цветные телевизоры с балетом Вагнера на экранах, сырые говяжьи окорока, флаги, телеграфные столбы, генералы и футболисты, стеклянные гробы со Снегурочкой…" Голос по радио стал настолько слабым, что я уже не разбирал слов, я поставил приемник на полочку с китайскими статуэтками, мимо которой как раз проплывал. Возможно, то, что говорилось по радио, предназначалось именно мне, многое об этом свидетельствовало. Злые рыбы, цифры, чучела животных – да-да, как раз этот круг проблем мы подробно разбирали на многих планетах, веселых и грустных. В иглу нам показывали об этом учебный фильм. Но я не изобретал передвижных памятников, я был воспитателем инфанты в Мокропсах, неподалеку от замка Демонштейн; мне удалось завоевать доверие регента тем, что я смастерил ему шахматные фигурки для жарких дней, из их верхушки бил фонтанчик прохладной освежающей жидкости, и вот, пока регент не разгадал мое истинное намерение, я безмятежно наставлял инфанту в запрещенных науках, терпеливо объяснял ей альтернативную таблицу умножения и научную семантику картинок, которыми разрисованы стены деревенских пивных, морозной ночью мы с ней занимались любовью на дельтаплане, который парил над Нерудовой улицей, из «Бонапарта» выходили веселые компании припозднившихся гуляк, мы задевали головы скульптур на карнизе Морзинского дворца, мы сошли на покатую крышу и улеглись там, прижавшись друг к другу, на засыпавший кровлю снег, а внизу пели пьяные…»
