Марсель Эме - Три случая из уголовной хроники
— Ну уж, — возразил Финар. — А может, ты был просто хорошо одет.
— И это тоже. Но я не сочиняю, я действительно был человек мягкий. Спроси у любого, кто знал Гон-флье.
— А я? — воскликнул Финар. — Может, ты скажешь, что я не был мягким?
— Но не таким, как я. Ты уж не обижайся, но это просто невозможно.
— Ты-то откуда знаешь? Погоди, я тебе сейчас хорошенько объясню, как все было. Уверен, ты многого не понял…
— Не морочь мне голову со своей женой, — сказал Гонфлье. — Лучше слушай.
Припоминая случаи десятилетней давности, он принялся подробно рассказывать о семейных интересах, лугах и плохом уходе за скотом. Трагедия произошла вечером, без четверти девять.
— Вхожу я в хлев и тут же замечаю, что коровам не задан корм. Представляешь? Я вошел в раж. Иду на кухню. Жена там, и детишки к ней жмутся. Конечно, я был злой как черт из-за скотины и прямо так жене и сказал: «Чем вертеться на кухне, ходила бы лучше за коровами». Любая бы на ее месте стала оправдываться, плести что-нибудь. А эта? Представляешь? Расхохоталась и ни слова. Мне, конечно, тут бы ей и размозжить голову, но я никогда не мог ударить женщину. Это не в моей натуре. Я ей и говорю: «Может, ты мне все-таки ответишь?» А она еще пуще хохочет. Не помню уже, что я тогда сказал, но только схватил топор и порубил всех троих, жену и детишек.
— Да, надо признать, ты поспешил, — сказал Фи-нар. — Это, конечно, не упрек, но ты поспешил.
— Ничего ты не понимаешь, — простонал человек с головой горошиной. — Откуда тебе знать…
— Можно убить жену, тут уж никуда не денешься. Но детей… Никогда!
— Вот видишь, ловлю на слове: это только показывает, что я не злодей, а просто-напросто потерял голову. Разумный человек никогда бы не сделал ничего такого. Да поставь ты себя на мое место! Нет, тебе просто лень пошевелить мозгами!
— На твоем месте, — сказал Финар, — я вел бы себя приличнее. Так-то.
— А сам прикончил жену и не можешь даже оправдаться тем, что был не в себе. Скажешь, нет?
— Что верно, то верно, но я и пальцем не тронул малышку.
— Нет, не тронул, только вот запер ее одну вместе с трупом матери. Я бы себе такого никогда не простил… Никогда!
— Однако ты прощаешь себе убийство собственных детей, которые ничего плохого тебе не сделали… Что? Прощаешь?.. Скажи, не стесняйся.
Гонфлье бил себя в грудь и клялся, что совесть его замучила.
— Это неважно, — продолжал Финар. — Все равно ясно, что ты не так горюешь, как я. Говоря по правде, не стоит и сравнивать.
Они долго оспаривали мученический венец. Они рассказывали о свих страданиях так проникновенно, что в конце концов разразились рыданиями. Они утешали друг друга, похлопывая друг друга по спине. Впереди над дорогой встала луна, осветив плоскую равнину, перечеркнутую полосой леса. Финар успокоился первым, не преминув, однако, заметить, что, хоть он и превозмог боль, душа его по-прежнему страдает.
— Слезы всегда в помощь. Но во всем нужна мера, — добавил он.
— Это верно, — согласился Гонфлье, — надо держать себя в руках.
Склонившись над Финаром, он внимательно разглядывал при лунном свете своего собеседника. У Финара был низкий лоб, бульдожья челюсть, красивые черные усы и большой нос.
— Ты совсем как я, — сказал Гонфлье. — С таким лицом людей не убивают.
Между черными усами и бульдожьей челюстью промелькнула застенчивая меланхолическая улыбка.
— Мы оба не заслужили того, что с нами случилось. Мы были тихими парнями, а ведь, как назло, именно лучшим достаются самые плохие жены… Ты не замечал?
— Тысячу раз! У меня был дядя. Ты не представляешь, какой был добряк! Но жена все равно ела его поедом, ничего не оставалось, как похоронить ее заживо… Слава богу, про это знали только в округе, вот так…
Дядюшкина причуда развеселила Гонфлье и Финара, и оба захихикали.
— А все-таки здорово, что мы повстречались в такую тяжелую минуту, — сказал Финар.
Они дружески переглянулись, радуясь, что им больше не придется страдать в одиночестве. Их связывало не только сходство их историй, но и взаимопонимание. Оно заглушало угрызения совести. Они свыкались с мыслью о своих преступлениях, сложив всю ответственность на судьбу. Они чувствовали себя отвергнутыми, оторванными от привычной жизни и мало-помалу обживались в новом необычном мире. Теперь они спокойно слушали взаимные исповеди, стараясь обнаружить в них доказательства своего добросердечия.
— За все хорошее, что я сделал в жизни, — говорил Гонфлье, — мне многое можно было бы простить.
— Мне тоже, — вторил ему Финар. — Как только подумаю обо всех добрых делах, что я сделал и что мне никогда не зачтутся… Но такова жизнь: благодарности не жди… Ты это знаешь не хуже меня…
— И стоит на один только вечер устать от своей доброты, как все остальное уже не идет в счет.
Они пролили еще немало слез, оплакивая собственную доброту и людскую неблагодарность, время от времени взывая к неведомой справедливости, которая была не божьей и не людской, к справедливости, скроенной по мерке того нового мира, который они сами себе придумали. Тишина кругом стояла такая, что им легко было поверить, будто они одни на всем свете, и они почти в это верили. Отпустив друг другу грехи и установив непреднамеренность своих действий, приятели окончательно ободрились. Они уже не бежали от опасности, а, напротив, торжественно шествовали к земле обетованной, в рай, который находился неизвестно где, но был весь озарен светом их доброты.
Они шли быстро, как будто боялись опоздать.
Метров через двести-триста дорога уходила в лес, и они с надеждой и уверенностью смотрели на мрачные очертания верхушек деревьев, вырисовывавшиеся на светлом ночном небе. У самого леса Финар предложил передохнуть: он вытащил из кармана кусок хлеба и, разломав на две части, взял себе меньшую.
— Что сделано, то сделано, — вздохнул он, усаживаясь рядом с Гонфлье на краю канавы, — и больше об этом ни слова. Все случилось помимо нашей воли, и нам остается только сожалеть.
— Ну, уж нас не упрекнешь в том, что мы не сожалеем…
— Что-то мы раскисли. Главное — быть благоразумнее! Разговорами сыт не будешь.
— Главное, теперь ясно, что мы совсем не злодеи. Знавал я людей, которые не могли бы так сказать, хотя, по их словам, они никогда не сделали ничего плохого. И не одного такого я знал, всех и не перечтешь…
И, представив себе этих негодяев, Гонфлье гневно впился зубами в свою краюшку. Финар ласково сказал:
— По-моему, уж лучше оказаться в моей шкуре!
— И по мне тоже! Подумать страшно, что я мог жить с такими людьми!.. Слушай, я ведь вовсе ни о чем и не жалею!
— Это так, никуда тут не денешься, — вздохнул Фи-нар. — По счастью, не все люди такие. На тысячу всегда найдутся один-два, которые чего-нибудь да стоят.
— Хотел бы я на них посмотреть! — сварливо запротестовал Гонфлье.
— Достаточно вспомнить тех несчастных, которые, как мы, ищут убежища ночью в лесу или в каком-нибудь уголке поукромнее только из-за того, что в один прекрасный день, когда они вдруг рассердились на жену, друга, тещу или когда просто не хватало денег, под руку им попался нож, а может, и топор. И такие есть, да, такие есть…
Гонфлье, тронутый описанием подобных злоключений, впал в задумчивость.
— И ты думаешь, их много?
— Ну еще бы… Ты только посмотри уголовную хронику в газетах: каждый день новые случаи.
— Значит, — сказал Гонфлье, — то, что мы сделали, тоже случай из уголовной хроники?
— Именно.
Приятели обменялись задушевными улыбками и на минуту приумолкли, погрузившись в размышления.
— Мы встретились — вот тебе и доказательство, что таких в самом деле много, — ответил Финар. — Можешь не сомневаться, есть еще, а если всех собрать вместе — представляешь, какая будет толпа. Не один город понадобится, чтобы всех разместить.
— Город… — прошептал Гонфлье, — город, где будут только свои…
— Я привел бы туда блондинку, — мечтал Финар.
— А у меня полон дом был бы ружей, ножей, топоров…
Они снова тронулись в путь, но и двух минут не прошло, как до них донесся звук шагов, и метрах в пятидесяти от них из лесу вышел человек. Пока они различали только неясный силуэт, терявшийся среди теней, падавших от деревьев на освещенную луною равнину. Финар и Гонфлье стали посреди дороги как вкопанные, по спинам забегали мурашки, от одного вида этого призрака из мира, о котором они уже было сочли себя вправе забыть. Они и не думали бежать или хотя бы договориться о чем-нибудь; им даже не было страшно. От удивления они онемели.
Человек приближался быстро. Теперь, когда он вышел из тени, их разделяло не более тридцати метров.
Разглядеть его лицо против света было трудно, но походка и яростная жестикуляция выдавали крайнее волнение.
