Поль Моран - Парфэт де Салиньи
Между тем, действие балета разворачивалось на сцене в рамках своих ритмизованных условностей. Что за церемонность сквозила в этих балансе, какая симметрия подчиняла себе движения фигур! Неукротимая энергия танца — безумие быстроты прыжков и подскоков — исчезала в геометрических построениях и согласованности движений. Какое любопытное и неожиданное для англичанина зрелище — увидеть, как на континенте развлекается аристократия и как она далека при этом от естества и безыскусности жизни! Чтобы было удобнее наблюдать, Джанеуэй зашел за кадки с апельсиновыми деревьями и вплотную приблизился к ширмам, образовавшим в домашнем театре выход на сцену. Он увидел девушек из хора, которые как раз выходили из-за кулис.
В этот момент совсем еще юная прима, одетая в голубое, с бантиками из черного бархата на запястьях и шее, стоя на сцене, смотрелась в зеркало; его поразили красота ее темных волос, цвет лица, грациозность фигуры.
Эльмира, девица младая,
Невинным играм предана,
Глядится в зеркало, не зная,
Краса ей для чего дана…
Так заливался хор.
«У миссис Сиддонс получилось бы нисколько не лучше, — подумал англичанин — Какая свободная манера держаться! Какая на удивление ранняя уверенность в себе у этой юной комедиантки!» Из-за кулисы вышел кавалер, одетый в бархатный костюм оранжевого цвета с серебряными галунами, и бросился к ногам Эльмиры. Тотчас вступил хор:
Линдор в прелестницу влюблен,
И он у ног Эльмиры.
Не сказка это и не сон —
Он дарит ей полмира.
«Что же будет, если меня увидят?» — волновался Джанеуэй.
Он знал, что во Франции оскорбленные кавалеры тут же извлекают из ножен шпагу, а слуги по знаку своих хозяев избивают докучливых приставал. А может быть, — что еще ужаснее — его попросят принять участие в комедии, например, заставят петь. Как он должен на это ответить? Здоровой рукой англичанин осторожно достал свой разговорник «French as spoken in Pans», открыл XII раздел, озаглавленный: «Как вести себя в обществе», и с ужасом прочел: «У вас есть нотная тетрадь, месье? Будем ли мы иметь удовольствие слушать вас этим вечером, месье?» Неужели иностранцев и в самом деле подвергают подобным испытаниям?
Быть выброшенным из седла иностранной кобылой — это само по себе достаточно обидно, но стать посмешищем в глазах блестящего французского общества, готового позабавиться над путешественником, пригласить его вместе со всеми отужинать, возможно даже, предложить ему лягушек, потом заставить его петь, чтобы позднее положить к нему в постель какую-нибудь графиню, которая купается в серебряной ванне, как королева Мария-Антуанетта, используя вместо воды молоко ослицы, — какая чудовищная перспектива! Уж лучше умереть.
Сухая ветка внезапно треснула под сапогом неосторожного пришельца; несколько голов повернулись в его сторону. Теперь Джанеуэй скорее предпочел бы тысячу раз умереть, чем просить помощи в замке. Он повернул назад, спрятался за кустами, потом отыскал вязовую аллею и, не оборачиваясь, пошел по ней обратно.
II
О-ПАТИ
Покинув Юшьер, Джанеуэй вернулся на большую дорогу. Перед каменным крестом, с висевшим на нем венком из освященного самшита, он увидел свою кобылу, безмятежно щипавшую траву. Перевязав руку разорванным на куски платком и воспользовавшись ступенями придорожного распятия как подставкой, он снова сел в седло, затем, привстав на стременах, поискал глазами, можно ли где-нибудь здесь рассчитывать на помощь. У него была привычка смотреть поверх изгородей, чтобы видеть, какие растения, овощи, фрукты растут в садах и огородах того или иного района страны, а иногда чтобы просто заглянуть во двор дома.
На скалистой возвышенности, почти напротив Юшьера, стояла старая обезглавленная крепостная башня. Неровная дорога с глубокими, оставшимися еще с зимы выбоинами, должно быть, вела если не к самой башне, видимо, необитаемой, то, по крайней мере, к какой-нибудь расположенной по соседству с ней ферме, ибо Джанеуэй слышал крик петуха. Он направил кобылу через кусты ежевики, через заросли крапивы, чертополоха, через колючие утесники и в конце концов выехал к старому замку, увенчанному крышей с крутыми скатами; все жилые помещения находились в донжоне — башне, увиденной им с дороги. На месте разрушенной временем системы обороны развернула свои боевые порядки пехота артишоков, под жарким солнцем ощетинилось своими копьями поле подсолнухов; рвы, заполненные доверху землей или чем-нибудь еще, превратились в хранилища навоза, в кладовые хвороста, частично оказались приспособленными под гумно. Джанеуэй, являвшийся членом Антикварного общества Дербишира, с интересом рассматривал полуразрушенный подъемный мост, обратив внимание на его пазы и консоли. Выпуклое лепное украшение в виде щита над стрельчатой дверью в замок почти стерлось, став таким же малозаметным, как и латинское двустишие, лентой огибающее фасад. Из бойниц, как из рваного матраса, торчало сено.
Постанывая от боли, англичанин слез с лошади, взглянул на сельскохозяйственные инструменты, времен, как ему показалось, бронзового века — куда им было до его прекрасных, изготовленных в Шеффилде, плугов, до его хэверхиллских вил из блестящей стали! В какой же упадок пришло это огромное королевство! Можно было лишь восхититься силой, необходимой для обработки земли с помощью этакого инвентаря.
Ворота с неплотно прибитыми досками легко пропустили его. Он обошел голубятню, не найдя нигде ни единой живой души, и поставил свою кобылу на конюшню. Потом вернулся к порогу башни, просунул голову в окно с двойным импостом и заглянул внутрь дома: там оказалось старое караульное помещение, сводчатое, почерневшее, ныне служившее кухней. Напрасно он звал кого-нибудь. В ответ ему только закудахтали куры. На одной из высоких круглых подставок варился суп, в котором торчала деревянная ложка, в колоде среди бревен с необрубленными корнями торчал топор. Джанеуэй вошел в дом, сел на гладкую скамью и стал ждать, дабы Провидение явило ему врача и помогло снять сапоги. Потом запах капусты и сала вызвал у него чувство голода и побудил отправиться на поиски хозяина; он заглянул в соседнюю комнату, но там тоже было пусто. Охотничья одежда из позеленевшей кожи сушилась у окна; солнце садилось, и его лучи проникали в глубь дома, до побеленной известкой стены, к которой были прибиты шкурки барсуков и куниц-белодушек.
Джанеуэй посмотрел на себя в разбитое зеркало: вид такой, что впору было испугаться, особенно из-за крови, которая натекла из раны на голове и засохла на лбу. Он встал, чтобы ополоснуться в корыте.
— Боже мой, да вы же ранены, сударь!
Джанеуэй обернулся. Он увидел высокого, худого парня, с впалым животом и широким торсом, который шел, держа в каждой руке по яйцу. Это был молодой вандейский испольщик. Длинные вьющиеся волосы под черной фетровой шляпой и загорелое лицо, явно сохраняющее свой цвет во все времена года. Одежда его состояла из плиссированной рабочей блузы, похожей на английскую верхнюю рубашку, и бархатных штанов, заправленных в холщовые гетры. Башмаки мужчина оставил у двери и поэтому вошел так бесшумно.
— Я сломал плечо, — сказал Джанеуэй. — Упал с лошади.
Крестьянин вытер руки о штаны.
— Позвольте?
— Мне нужна помощь врача.
— Ну, когда бы нам ходить за ним после каждого падения с лошади!.. — пробормотал крестьянин. — Давайте-ка посмотрим.
Он ощупал больное место.
— Так-так. Ложитесь на пол, на спину. Давайте-ка руку… А локоть держите прижатым к телу.
Вандеец поставил свою голую ногу англичанину под мышку и потянул руку на себя так резко и с такой силой, что лицо Джанеуэя исказилось от боли. Ошеломленный, зажатый в тиски могучими пальцами, он охотно ударил бы своего палача, но, увидев его уверенный, веселый, умный взгляд, покорился. Обитатель замка продолжал изо всех сил тянуть его руку, словно желая вырвать ее с корнем. Плечо хрустнуло.
— Вот так, а теперь пошевелите рукой… Все кончено.
— Что кончено?
— Вы здоровы, сударь. Займемся омлетом! Вы любите есть его с салом?
Джанеуэй пошевелил плечом: боли как не бывало.
— Это был только вывих… — сказал хозяин. — Смещение.
Англичанин был удивлен, обнаружив у этого крестьянина такое легкое владение словом и такую обходительность, он подумал о взятых в дорогу «Записках» Цезаря, где тот называет галлов «самыми вежливыми из варваров». Руки костоправа еще покоились на его плече: посмотрев на них, Джанеуэй счел их столь же ухоженными, сколь вежлив был голос вандейца. Лицо его вырисовывалось на фоне заходящего солнца, бившего сквозь промасленную бумагу окна так же резко, как профили, выводимые на физиономотрасе последователей господина де Силуэта. Крестьяне, которых раньше, начиная с Кале, встречал англичанин, походили скорее на домашних животных; в этом же человеке, стоявшем перед ним, заметно было развитое чувство собственного достоинства, и действовал он по-мужски, без лишних слов; вместе с запахом козьей шкуры от него исходило нечто более сильное — запах расы.
