Эудженио Монтале - Четыре рассказа
Выход был. Меня осенило: спасительный якорь я увидел в том, что картину Дзокколетти не предохраняло стекло, и поверх нее, не вынимая холст из серебряной рамы, можно было написать другую картину. Старая никуда бы не делась — заживо погребенная, она осталась бы на своем месте. Перед смертью я мог бы сказать своим наследникам: под этой есть другая картина, и, чтобы она появилась, достаточно терпеливой работы губкой. Если же тем временем (всякое бывает) Дзокколетти станет знаменитым, его полотно, обогащенное моей подмалевкой, моей мазней, глядишь, выиграет, потеряв отчасти изначальную неприхотливость. Картина в четыре руки, самая ценная из всех творений Дзокколетти…
Вскочив с кровати, я открыл шкаф и нашел старую палитру, кисть и несколько тюбиков засохшей краски. На мое счастье, белил оказалось много. Я щедро выдавил их на палитру и застелил белоснежным саваном ненавистный пейзаж. Многообещающий результат не заставил себя ждать: избавленная от гнета рама вздохнула свободно. Ничто не мешало появлению новой картины, которая, казалось, сложится сама собой.
Первые мазки на загрунтованной белилами поверхности не были осмысленными. Я делал их наудачу, стараясь выдавить остатки краски из уже выдавленных до отказа тюбиков. Вскоре у меня перед глазами возник запутанный клубок лиан с розовым шаром над ним, который мог сойти за восходящее или закатное солнце. Но никакой зацепки, ни одной значимой точечки или мазка, говорящего: я здесь, бери меня и развивай. Мне не везло, картина отказывалась рождаться. В комнате не было ничего, чем я бы мог вдохновиться: ни вазы, ни бутылки, — только кровать и два стула. В два часа ночи я, отчаявшись, бросил работу и вернулся в постель. На следующий день я уехал из Флоренции и больше не думал о незаконченной картине.
Несколько месяцев спустя мне снова пришлось спать в той комнате. В первую ночь, под утро, меня разбудил непрерывный собачий лай, далекий, но от этого ничуть не менее докучливый. Я открыл окно и выглянул на улицу, потом высунулся из окна кухни, выходившего в сад женского монастыря. Ни на улице, ни в монастырском саду не оказалось ни одной собаки и никто не лаял: источник лая находился в моей комнате. Но ведь собак в доме не было. Неужели это лаяла собака Дзокколетти, погребенная мной под слоем белил? Я отверг предположение как абсурдное, но, когда история повторилась на следующую ночь, мне достаточно было приложить ухо к холсту, чтобы убедиться: лай исходил оттуда. Решив, если, конечно, смогу, вызволить пленницу, я намочил тряпку «смывкой» и принялся в поисках собаки энергично тереть незаконченную картину в направлении с юга на юго-запад. Мои старания увенчались успехом: на круглом, как монета, очищенном участке сантиметра в два диаметром появилась собака, тявкнула в последний раз и, не попытавшись выскочить из рамы, осталась неподвижно сидеть среди спутанных лиан. Усталый, я бросил на картину полотенце и выкинул ее из головы. После этой ночи я мог спокойно спать в своей комнате: собачий лай больше меня не будил. Но даже сообщение о смерти Дзокколетти, прочитанное в провинциальной газетке, не примирило бы меня с его мрачным произведением, если бы в один из нескольких дней, на которые я заехал во Флоренцию, ко мне не наведался знакомый историк современного искусства, к тому же известный коллекционер. Увидев в моей комнате, где мы сидели, большую картину, прислоненную к стене — обратной стороной наружу, он перевернул ее, долго рассматривал и, наконец, сказал:
— Интересно… Хорошая вещь… не просто хорошая, а прекрасная. Кто автор?
Холст был подписан буквой «М», но после смерти Дзокколетти я мог, глядя на эту картину, адресовать себе слова принца Калафа из «Турандот»: «Il mio mestiero e' chiuso in me»[6], и, спасибо Пуччини, мне хватило мгновения, чтобы придумать имя и с уверенным видом ответить:
— Мармеладов второго периода, до того как он примкнул к примитивизму. Правда, признаки примитивизма, как видите, уже угадываются. Картине больше двадцати лет, но мне ее недавно освежили, восстановив первоначальную цветовую гамму.
— Сильная вещь, очень сильная, — сказал историк искусства. — Хорошо бы ее сфотографировать для моего журнала. Эта первобытная собака, этот Urhund в тропических зарослях содержит легкий намек на фигуративность, но не более, чем намек. Мне нравятся эти переходные работы, эти спайки между одной эпохой и другой. Как она к вам попала? Такие Мармеладовы, Мармеладовы этого периода довольно большая редкость. Я видел две вещи в Берне и не берусь утверждать, поймите меня правильно, что они хуже этой, но, если вы собираетесь избавиться от нее, мы могли бы договориться о цене. При желании… идя друг другу навстречу…
На картину — прекрасную картину — падал луч солнца. Несколько разноцветных стрел, огненный шар и, словно пронзенная зигзагообразным вертелом, черная, с запрокинутой мордочкой, собачка, которая лаяла, пока, вернувшись, не предстала в свете нового — примитивистского — существования.
— Прекрасная, — робко согласился я —…и больше не лает.
— Что?
— У этой картины был тот недостаток… или, если угодно, свойство… что собака лаяла по ночам… Теперь она исправилась и уже давно не лает. Но я должен еще некоторое время понаблюдать за ней. Вы не возражаете, если мы отложим сделку?
Он ушел недовольный, подозрительно качая головой. Возможно, потом он навел справки и установил, что к примитивистской школе никакой Мармеладов, будь то первого, второго или любого другого периода, никогда не принадлежал. Когда я вернулся в свою комнату, я увидел, что солнечный луч погас и картина заснула, сделалась холодной и невыразительной. Но я понял, что уже не смогу выбросить ее в окно или похоронить в подвале. Собака бедного Дзокколетти обрела хозяина, и в ожидании возможности пристроить ее в какой-нибудь музей сверхсовременного искусства этим хозяином, увы, был я.
Концерт
Нет, вход он не перепутал да и не мог перепутать, в чем убеждали его подъезжающие и отъезжающие машины и большое скопление людей. Между тем ошибка с его стороны явно была, иначе он не шел бы сейчас в темноте по сырому подземелью, все больше, возможно, удаляясь от прелестного парка с рассыпанными по нему павильонами и беседками в стиле рококо, которые со щемящим удовольствием узнал после стольких лет, что не видел их. Он вернулся в С., где не был с детства, и за это время в мире произошло много страшного, много ужасных событий, отнявших у людей самое ценное для каждого человека — радость жизни и беспечное отношение к завтрашнему дню. Но ему говорили, что С. остался оазисом покоя и свободной мысли, и имя Януса Обрегона на афише позволяло надеяться, что это на самом деле так.
С Янусом он учился в школе, потом издали следил за его восхождением на вершины славы и, оказавшись в С., радовался возможности обнять школьного товарища в этот вечер, который, вне всякого сомнения, станет очередным этапом в его карьере. Он не разбирался в музыке, что правда, то правда, но искусство Обрегона, по всеобщему убеждению, ломало условные барьеры и разговаривало со всеми голосом гения. Следует сказать, что наш путешественник был человеком известным, и это внушало ему уверенность, что он не будет лишним на празднике, посланном судьбой.
Но как можно было заблудиться при входе в театр? В театр под открытым небом, если угодно, в амфитеатр, на арену или на английский газон, превращенный в театр (он смутно помнил, как это здесь было), в необычный театр, никто не спорит, но тем не менее в самый настоящий театр, с билетерами, капельдинерами и всем прочим, театр как театр, где при всем желании нельзя заблудиться, а он заблудился; шли минуты, вечер был безнадежно потерян, и путешественнику оставалось уповать на встречу с кем-нибудь, кто бы вывел его из грязной канавы или траншеи, по которой он шел, на городскую улицу, откуда для него не составит труда добраться до гостиницы.
Впереди послышался шум, канава, казалось, стала шире, превратившись в подобие рва под открытым небом: вверху мерцали звезды. Но внизу было темно, и путешественник ничего не видел в нескольких сантиметрах от собственного носа. Нашарив в темноте камень, он на минутку присел — перевести дух. Клокочущий шум внезапно сделался громче. Это шумел водопад, он обрушивался со стены — к счастью, не совсем рядом. Путешественник испугался, продолжать путь в том же направлении было безумием. К сожалению, он мало курил, и спичек, чтобы посветить, у него при себе не оказалось. Он подумал, что лучше всего было бы повернуть назад, в ту сторону, откуда он шел, но вовремя спохватился: с его способностью ориентироваться недолго угодить (если этого еще не произошло) в городской сток для нечистот. Как можно в таком цивилизованном месте, как С., подвергать приезжих подобному риску?
Ему было не по себе. Он нерешительно встал, услышав справа стук молотков: казалось, там заколачивают ящики. Затем послышался звук клаксона и грохот фургона, промчавшегося с притушенными фарами мимо. Значит, это была проезжая дорога и пещера имела выход. Пробираясь на ощупь, он поспешил, как ему казалось, вслед за грузовиком, но через секунду наткнулся на препятствие. Остановился. Снова, намного громче прежнего, забарабанили молотки, и, когда их грохот ненадолго смолкал, можно было услышать мужской голос, читавший вслух, судя по неразборчивым словам и цифрам, что-то вроде вокзального объявления. Путешественнику казалось, что он сходит с ума, но он постарался взять себя в руки, понимая, что, так или иначе, он здесь не один и что рано или поздно, если не свалится в воду либо не попадет под машину, встретит, глядишь, такого же бедолагу, как он сам, и сможет обсудить с ним свое положение. Сторонясь дороги, по которой проехал фургон, он прислонился к стене или какой-то другой опоре. На худой конец имело смысл дождаться рассвета. Зачем подвергать себя опасности?
