Владимир Порудоминский - Частные уроки. Любвеобильный роман
«Оно и видно, — сказал отец. — В вас тотчас угадывается офицерская косточка».
«Мой батюшка был артиллерийским офицером, после революции остался в Красной армии и снова дослужился до высоких чинов. В двадцать девятом он погиб на испытаниях какого-то нового орудия, чем, смею с уверенностью предположить, сохранил мою биографию от порчи в тридцать седьмом».
Признаюсь, я подивился откровенности моего приятеля.
«Вы таким образом, переседлав в филологи, решили нарушить традицию?» — улыбаясь, полюбопытствовал отец.
«Кто знает. Вот ведь и мой однофамилец, о котором у нас речь, при всех его научных заслугах, большинству известен не зоологическими трудами, а как русский переводчик Фауста. Может быть, мои боевые заслуги еще впереди».
«Скромничаете. Знаки отличия выдают ваше серьезное воинское прошлое».
«Ну, это как-то само собой набралось. Все-таки почти десять лет в армии, две войны. Я ведь и финскую отвоевал. Перед финской, правда, полтора года погулял на гражданке, поступил в знаменитый тогда ИФЛИ, институт литературы и философии, но... пора, пора, рога трубят, и снова — шинель».
После обеда, во время которого было выпито по нескольку стопок водки, настоенной принятым у нас дома особым способом на лимонных корочках, все, кроме меня, с заметным наслаждением закурили: мать взялась за свой Беломор, отец угостил Холодковского добытыми по знакомству американскими сигаретами Мемфис, и сам вставил свою сигарету в тяжелый янтарный мундштук с золотым ободком и дымил, почти не затягиваясь (курил он, надо сказать, лишь пребывая в добром расположении духа). Я ужасно злился, потому что давно, лет с четырнадцати, пристрастился к табаку, но это сильно огорчало отца, и, так уж у нас повелось, что дома и при нем я не курил (между тем, после обеда, выпитой водки и в компании курильщиков хотелось отчаянно). Отец объяснил Холодковскому, что всегда советует мне лучше выпить лишнюю рюмку, нежели выкурить папиросу, на что мой приятель отозвался, не шутя: «Не скажите. Не приведи Бог видеть по-настоящему лишнюю рюмку»...
Разговор не миновал, конечно, недавней войны. Холодковский сказал, что ему очень хотелось отпраздновать победу в погребке Ауэрбаха в Лейпциге, где некогда пировали Мефистофель с Фаустом.
«Но со мной на границе Германии случилось то же, что с Моисеем на границе Земли Обетованной: Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но ты в нее не войдешь».
Он слегка похлопал себя по раненой ноге.
«Впрочем, — предположил он, — союзники основательно бомбили Лейпциг, так что, скорей всего, и погребок не уцелел; Фауст, как ему положено, проповедует ангелам на небесах, а Мефистофель томится где-нибудь в американском концлагере».
Отец засмеялся: еще перед Первой мировой войной он окончил Лейпцигский университет и не раз сиживал в знаменитом погребке. Но уже и тогда ни Фауста, ни Мефистофеля встретить там не довелось. Признаться, Гете вообще не очень вспоминали. Один университетский профессор шутил, что берет с собой том Фауста вместо молитвенника в церковь — то ли над церковью посмеивался, то ли над классиком. На слуху были другие авторы: Ибсен, Метерлинк, Гауптман.
Отец принялся рассказывать знакомую мне историю, как в 1912 году в Лейпциг приехал выступать перед студентами отмечавший пятидесятилетие Герхард Гауптман. Билеты были разобраны заранее, мест в большой аудитории — áуле — не хватало, немецкие студенты потребовали: сперва в зал должны впустить желающих увидеть своего национального гения немцев, а на оставшиеся места — уже всех остальных. Студенты из России в знак протеста отправили в ректорат приобретенные ими билеты и встречаться с Гауптманом не пошли. «Но у меня был также билет в театр, где на другой день давали драму Флориан Гайер, — закончил отец. — Там я и увидел своего тогдашнего кумира и даже книжку у него подписал. Ежели угодно, можете посмотреть, вон в шкафу: у меня по алфавиту».
Холодковский снял с полки книгу в сером переплете, на титульном листе, под заглавием красовался автограф карандашом — Hauptmann и дата 1912.
«Занятно, — проговорил Холодковский. — А ведь он еще, кажется, жив, Гауптман».
«Да не может быть! — воскликнул отец. — Я его гимназистом читал».
«По крайней мере, когда кончилась война, был жив. Обитал где-то в глуши. Мне не попадалось в газетах, что умер». (Известие о долголетии Гауптмана меня обрадовало.)
Холодковский продолжал разглядывать аккуратно пригнанные один к другому корешки на книжной полке.
«А вот и еще один живой классик»...
У него в руке был Пан Гамсуна, изданный Просвещением (мамино любимое издательство; зеленоватые с орнаментом переплеты напоминали мне занавес Художественного театра).
«Ну, этого нам теперь, пожалуй, долго читать не придется»...
«Кому же он не угодил? — спросила мама. — Когда в Художественном давали У врат царства, я, слава Богу, уже не барышня, а всё бегала, как гимназистка, ни одного спектакля старалась не пропустить».
Мама принялась перебирать знаемые мною наизусть подробности того, как играл Ивара Карено обожаемый ею Василий Иванович Качалов, какие у него были интонации, и какие он делал паузы, и какими выразительными жестами подтверждал некоторые знаменательные реплики, произносимые неповторимым «качаловским» голосом.
«Да как же, — сказал Холодковский, — Гамсун ведь немцев поддерживал, едва ли не под судом теперь».
Герой Пана несколькими годами раньше, еще в школе, покорил мое юное воображение: душа рвалась к свободе, но, несмотря на юность, уже набралась кое-какого опыта и была вымуштрована шагать, избегая опасно запретного шага влево или вправо. А тут этот, лейтенант Глан, с его своевольным нежеланием жить по-принятому.
«Так что же, Гамсун теперь в проскрипционном списке — запретный автор?» — отец положил мундштук с недокуренной сигаретой на край пепельницы.
Холодковский, будто взвешивая, держал книгу на распахнутой ладони.
«Ну, это в зависимости от того, как кому угодно будет посмотреть»...
Я отправился провожать Холодковского. Жаль было расставаться с ним, да и, признаться, очень хотелось закурить побыстрее. Едва вышли за дверь, я жадно затянулся папиросой.
«Странное упрямство. Если бы я скрывал от отца, что курю»...
«Давно сказано: единственные люди, которым мы ничего не прощаем, это наши родители»...
Мой приятель как-то невесело, даже, мне почудилось, слегка угрожающе подмигнул мне, словно предупреждая о чем-то.
«Хорошие у тебя старики. А вот я теперь — круглый сирота».
Это жалобное «круглый сирота» как-то странно прозвучало в его ладно скроенной речи.
Тема была для меня нежеланная; несколько минут мы шли молча. Холодковский красивым движением взмахивал тростью и, слегка качнувшись вперед, делал шаг, для того будто, чтобы оттолкнуться и взлететь.
«Мать у меня актриса была, — снова заговорил он. — Маленькая актриса, всегда где-то на провинциальной сцене. Я злился на нее за то, что она вечно от меня уезжала, всего больше, кажется, за то, что она не Алиса Коонен. Но театр, он, как водка: Ермолова ты или кушать подано — попробуешь, не отпустит».
Он достал из кармана шинели помятую пачку Беломора, угостил меня, сам выковырнул папиросу. Мы остановились прикурить, Холодковский чиркнул спичкой, сложил домиком большие ладони, чтобы не задуло огонь.
«Да, старики у тебя отличные, — повторил он, пока я пыхтел, окунув лицо в его ладони. — Что называется, музейные экземпляры. Таких уже немного теперь. Слава Богу, уцелели».
Он взмахнул тростью и, показалось, на мгновенье оторвался от земли.
Мы шли по Садовой. Был теплый весенний вечер, конец апреля. Небо слегка померкло, вдали сделалось палевым. Серый прямоугольный фасад министерства путей сообщения был обтянут к празднику красными транспарантами. Холодковский, не сбавляя хода, с интересом скользнул взглядом по развешанным в должном порядке портретам вождей.
«Недавно один наш студент, фронтовик, позвал другого студента, и тоже фронтовика, в гости, — вдруг начал он, как мне показалось, ни с того ни с сего. — Ну, выпили, конечно, закусили. Бойцы вспоминали минувшие дни и, соответственно, битвы, где вместе рубились они. Ужин, как говорится, прошел в теплой товарищеской обстановке».
Он покосился на меня и коротко усмехнулся.
«А потом гость взял да и накатал заявление в партком: такой-то, мол, показывал мне то ли парижское, то ли пражское издание „Евгения Онегина“ на русском языке, привезенное им из заграничного похода. Хорошо, хозяин инвалид, пустой рукав в кармане... Кое-как замяли дело. А то бы, глядишь, не сдобровать».
«Но ведь это „Евгений Онегин“? — усваивал я полученное сообщение. — Да еще по-русски. Что же в нем может оказаться недозволенного?»
