Курт Брахарц - Страсть Исава. Гастрософский дневник
Прочитал юнгеровские «Излучения».[12] Такой радикальный мыслитель, как он, не должен был пройти мимо антропофагии – и я не был разочарован. 2 ноября 1944 года он пишет: «В сущности, всякая рациональная экономика в не меньшей степени, чем всякое последовательное расовое учение, не должна чуждаться антропофагии». (Впрочем, согласно этологии, как указывает Лоренц,[13] человек не убивает ничего из того, что не мог бы съесть, – вот она, новая сторона профессии палача.) Кстати, я нашел массу, не меньше десятка, красочных сцен каннибализма в «Излучениях», что недвусмысленно указывает на интерес к предмету. Например, в записи от 7 февраля 1945 года Юнгер с нежностью, с обилием живописных подробностей описывает, как ему пришлось отдать лемура живодеру, хотя с гораздо большим удовольствием он разделал бы зверька сам. Голод и похоть – основополагающие механизмы нашего бытия. С потребностью размножаться мы как-то изо дня в день справляемся, и воздержание для нас не смертельно, а если б мы еще могли избавиться и от потребности в пище, избавиться от потребности заталкивать в себя мертвечину и самим не превратиться при этом в труп – мы бы стали почти ангелами. Но, вообще говоря, немыслимо представить себе, чем бы мы занимались, если бы не было нужды ни в поисках пищи, ни в поисках партнера для совокупления.
Вчера обедал в «Валлийском погребке». Были устрицы и жаркое из дичи. О, какие там были великолепнейшие перепела! Я вернулся домой со страстным желанием самому охотиться на трепещущую, нежную дичь, самому поймать, вонзить зубы, умертвить. Все эти благоглупости, в которые призывают верить – якобы поедание пищи успокаивает и умиротворяет, – явно не для меня.
Вчера ужинал «Икорным кротом» (восхитительное создание – тело из черной икры, глаза и лапки – из лососины) и бутылкой «Моэ-Шандон». Поводом было мое утреннее возвращение из Израиля.
Все мои книги, описывающие запреты и предписания к изготовлению и употреблению пищи, полностью опровергают расхожее мнение, что в основе этих предписаний и законов лежит гигиена. Так, Якоб Сотендорп[14] пишет: «Запреты устанавливаются совсем не из-за требований гигиены и соблюдения диет (даже такой выдающийся врач, как Маймонид,[15] не уделяет им никакого внимания), а из-за стремления сделать жизнь, телесное здоровье – священными». Сотендорп полагает, что, варя козленка в молоке его матери, человек губит жизнь тем, что должно питать и давать жизнь, и такая перверсия дарованного свыше жизненного порядка богопротивна и богохульна. Подобное объяснение во всяком случае поэтично.
«Не должно тебе говорить: „Не ем я свинины, ибо нахожу ее отвратительной", а должно говорить: „Мне нравится свиная плоть, и я охотно вкушал бы ее, но Небесный Отец наш воспрещает нам вкушать ее"» (Сифра Лев. 20, 26).[16] Интересно, откуда благочестивому еврею узнать, насколько охотно он вкушал бы свиную плоть? По запаху?
Про поездку в Израиль рассказывать почти нечего – разве что фрукты там на вкус приятнее и всё гораздо дороже. Кроме фаршированной рыбы, чудесной рыбы святого Петра из Генисаретского озера, в земном обличье представшей поразительно мерзким на вкус карпом, я никаких особенностей национальной еврейской кухни не заметил. В окрестностях крошечной деревеньки Масада (не путать со знаменитой горной крепостью) есть прелестный арабский ресторанчик с видом на озеро в кратере вулкана, а с другой стороны виден снежноглавый Хермон. Там мы ели хуммус[17] с шашлыком из баранины, прослоенной кусочками козьего сыра. Вина были от вполне приемлемых («Афцат») до откровенно отвратительных (розовое «Грено») и стоили дорого.
Пища наша всегда была кошерной, а шведские столы на завтрак – обильными и вкусными.
Замечу, что ликер «Сабра» делают здесь вовсе не из плодов кактуса, а из смешанного с апельсиновой мякотью шоколада, но на вкус все равно очень хорошо.
Поскольку мне пришлось в прошлом году провести в поездах немного больше времени, чем хотелось, я подумал, что обязательно следует чем-нибудь заниматься в пути, предпринять какое-нибудь исследование, что-нибудь искать – в общем, заняться делом необременительным и приятным, приносящим явные и прямые результаты, например наблюдать чудеса ландшафта, ловить всякую мелкую тварь (в Вади-Кельт, перевернув камень, я обнаружил большую желтую не то саранчу, не то кузнечика – из тех, которые служили пищей отшельникам) или изучать местную кухню. Несмотря на это, в каждой поездке все равно рано или поздно наступает момент, когда всем своим нутром чувствуешь, почему конфуцианцы основой всякого счастья считали отсутствие необходимости путешествовать.
Какими ленивцами мы стали бы, если б могли есть камни!
О желудочном сладострастии лучше всего расспросить Роберта де Ниро:[18] входя в форму для съемок в «Бешеном быке», он за четыре месяца обжорства во французских ресторанах наел себе в общей сложности 55 фунтов.
Два часа ночи, вдребезги пьян.
Этот дневник желудочных удовольствий – дно моей жизни и писательской карьеры. Ничего мне больше не остается, как потворствовать своему желудку (мир, мозг и пенис я уже давным-давно описал и исчерпал). Потому-то я и взялся за эту тему.
Позднее, протрезвев.
Человеческое тело состоит исключительно из превратившихся в него продуктов питания. Забавно представить неожиданное обратное превращение: большинство людей распались бы на пару корзин картошки, стадо визжащих свиней, несколько ящиков пива, пару сотен буханок хлеба и немножко прочего хлама. Собой я бы наполнил прелестный прудик с рыбами, крабами и моллюсками. А вот того, во что превратилась бы моя тетя, хватило б на две сотни Махатм Ганди, а оставшимся после процедуры превращения продуктам всех этих Ганди можно было бы и еще накормить до отвала.
Обед в отеле «Реал», Вадуц. Ресторан, посетители и цены мне не понравились, но еда была великолепной. Я взял утиную печенку с соусом киви и раковины «сен-жак» – и то и другое на языке было легким как вздох, а не как земная пища. А вот при виде публики мне на ум пришло анархистское изречение: «Целься в любого бюргера, не промахнешься, у всех рыльце в пушку!» Тут была деловая мадам с седалищем того фасона, подробное описание которого любезно оставил нам Д. Г. Лоуренс.[19] Тут были пожилые швейцарцы, которые, судя по виду, только что вышли из коровника, – разумеется, в лучших выходных костюмах. С ними были аппетитные дочки, чьи нижепоясные части лет через десять-пятнадцать явно приобретут такие же, как у деловой мадам, очертания. Был там и старый кретин, воплощение напыщенного и высокомерного деревенского барства. С чего-то вдруг он пожелал сделать заказ письменно, лично самому шеф-повару, изображая нервозность, барабанил по столу наманикюренными ногтями, а когда официантка приняла у него записку с заказом, он заметил, что она, наверное, и не представляет, как выглядит паэлья. А после скаламбурил: паэлья с похмелья. Произведя краткий диалог с деловой мадам (сидевшей за соседним столиком) касательно проблемы открытости после сегодняшнего полудня его банка (его банка в Цюрихе, разумеется), он выудил из кармана чудовищных размеров скомканный носовой платок и основательно высморкался. После чего некоторое время прощупывал свой нос пальцами, проверяя, не осталось ли внутри слизи. О времена, о нравы! Интересно, признак ли это снобизма – желать себе уюта, интимности и отсутствия омерзительных зрелищ хотя бы в то время, когда ешь?
3. Млекомашина
Описать, что такое «гриб», словами обыденного языка, понять, что такое «гриб», основываясь на опыте повседневной жизни, – невозможно.
Мюллер/Лёффлер. МикологияПостигнуть устройство большой млекомашины (исполинской автодоилки) или хотя бы проникнуть в устройство малейшего, единственного ее соска, требует колоссальной усидчивости и огромных умственных усилий. Непосвященный, пытающийся понять хоть что-то в ее устройстве, – как безграмотный старатель, слепо тычущийся в поисках золотой жилы. Только бессмысленное, иррациональное везение может подарить ему хоть крупицу золота.
В это молчаливо и свято верят по сей день в Тетерове, Польквице и Шоппенштедте, что в Черногорье, близ Комковице. Потеряйникс Черногорский, в свое время изъездивший тамошние забытые богом края и видевший в действии чудовищное устройство, о котором идет речь, писал: «…самые наши причудливые фантазии превосходит тот удивительный факт, что машиной этой можно доить саму Вселенную!»
Прежде всего представим себе покоящуюся, бездействующую и потому наиболее доступную для визуального изучения млекомашину. Подвижные ее части, застыв, сияют. Трубы и отверстия, обреченные на полное бездействие, стали воплощением сосательности, жадной, ищущей, лишенной вожделенного и искомого глотки. Однако неподвижность эта, как показывает опыт, обманчива: полностью автоматическая, утонченная Ка-ша, представляющая собой благопристойную, уважающую себя машину, построенную по древнему, освященному традицией образцу, распрыскивает свое молоко посредством опасного внутреннего паразита, Варцаба Аахца, чьей матерью она могла бы быть. А его суровый трансформатор, де Хрумп, воспрещает всякий контакт с Варцабом, что нетрудно понять, принимая во внимание его эгоистичную климактеричность. Доить Вселенную с де Хрумпом – дело почти безнадежное. Разумеется, переносит он свою долю не безропотно: «О умственный провал! О оскорбление мозгу! Я плюю на тебя! Я любим силой дождя, когда Варцаб уже сгнил! Мерзкий умоянец! Провижу я: сгорят сопротивления, отключится ток, падут обломками оправы и консоли. Ликует паразит, смазав мне фаллос сывороткой, иссекши мне крайнюю плоть, истощивший мою нежную, юную мошонку! Но не испражнюсь я в бессилии!»
