Галина Щербакова - Дочки, матери, птицы и острова
Тоня в душе оскорбилась. Нашли причину. Да ей это сроду и не надо было, ровно постольку-поскольку. Не этим голова занята.
Но засело. Вместе со злостью. И на первого своего, и на того соседа, что ее через колено бросил, и на казаха, будь он проклят. Чего бы не жить? Сейчас жэковцы – первый народ. С магазином у них «контакт есть контакт». И в смысле зарплаты. Они там ее хорошо делят. Дочке, конечно, такое не скажешь, что у нее зависимая от мужчины болезнь. Стыдно. Она смолоду не была до этого падкая, а теперь что и говорить… Но разговор случился. Дочка сама на Седьмое ноября после торжественного приехала, села на софу, платье на ней трикотажное серое с синим, на шестнадцать лет купленное, уже потянулось, зараза ткань, но в целом ничего, не надо думать, что дальше и что на выпускной, а дочка, как услышала ее мысли, говорит: «Ты чего, мам, не найдешь себе мужчину? Мне бы лучше могла помочь. От отца не алименты, а смех один. Чем они там думают в своем Казахстане? Что там у них за заработки? И ты тоже… Крутнулась бы! В кооператив какой…» – «Болею я…» – «Интересно, чем?» – спросила дочь. «От одиночества», – гордо сказала Тоня. Хороший такой разговор намечался. Дочка засмеялась: «А я тебе что? Я знаю, некоторые ходят по участку колоть». – «Что колоть?» – не поняла Тоня, хотя что тут не понять человеку, имеющему отношение к медицине? Но Тоня шла в мыслях совсем в другом направлении – направлении отсутствия мужчины, и связь уколов, в смысле инъекций, с главной темой не просматривалась, тем более что она ре-гис-тра-тор, а не медсестра, и ей это делать не надо, что плюс, а не минус. Их сестрички рассказывают, что это наказание: и старики вонючие, неподъемные, и грубость в отношении, и пятый без лифта, и хулиганье в подъездах, и претензии «больно, больно», можно подумать, укол – это пятку почесать, это же внедрение в тело, это и должно быть больно, а не приятно. Поэтому Тоня, сообразив, что имеет в виду дочь, возмутилась, а дочь в свою очередь возмутилась тоже: нельзя же всю жизнь жить на копейки и не проявлять инициативу, и ждать, что к берегу приплывет. Что ей приплыло, что?
– А квартира отдельная? – закричала Тоня. – Это что? Сколько людей мается!
– Ладно, – сказала дочь. – С тобой все ясно. Ты у меня тоже казах в своем роде… Как отец… Минималы вы у меня… А я страдай…
– Страдай! – возмутилась Тоня. – Голодом сидишь, что ли?
Но дочь уже не хотела разговаривать, пошарилась по шкафчикам: «Что тут у тебя в рот?», похватала и исчезла. Но на пороге четко так, прямо в лицо бросила: «Вдовец союзного значения, вот кто тебе нужен».
Тоня понесла ведро с мусором. Выбила его о край контейнера, пахнуло на нее рыбой, хуже ее в смысле вони нет ничего. Вот почему так, почему? Пошла в кусты возле трансформаторной будки нарвать травы, чтоб обтереть ведро изнутри, а то пойдешь назад, кого встретишь, скажет: «Вот эта Тоня мусор заванивает, а еще медицинский работник».
Вот туда в кусты он и пришел, парень этот, с петухом с раздавленной головой и в коричневом пере. Петух в пере, не парень.
– Берешь на лапшу? – спросил парень. – Птица парная. Домашняя. Я его по ошибке прищемил.
Тоня, женщина городская, с птицей в пере дела сроду не имела. Но теоретически, как опарить, знала. А тут еще острое желание – так враз захотелось лапши, парень сказал – лапша, а у нее сразу слюны набежало полный рот, и без разницы, что петух раздавленный, что висит кровавой головой вниз, нет у нее на это отвращения или там аллергии. И Тоня про это подумала, какая, мол, я, оказывается, небрезгливая. Вонючее ведро травой тру, на петуха дохлого в пере спокойно смотрю. И ничего… Вроде так и надо.
– Сколько? – спросила она.
Парень засмеялся и сказал, какие там деньги, в трансформаторной будке есть кладовка, и пусть она с ним зайдет туда на пять минут.
– Да я с ведром, – засомневалась Тоня, ощупывая пальцами грязную ладонь, ощущая мокрые подмышки и вообще…
– Оставь, оставь ведро, – повторил парень. И рукой сделал, как поманил.
Тоня шла и старалась думать верхнюю мысль: она идет целево – за птицей, теперь ее так в магазине не купишь, не то что год тому назад, а ей бульон самое то в малокровии; в общем, Тоня в мыслях напирала на необходимость питания. На самом же дне Тониного сознания кувыркалось другое: поманил – пошла, и это заставляло Тоню ежиться, потому что вот она идет в будку известно зачем, и это для нее плохо, не такая она женщина, а вот идет. Чертовы врачи ее на это дело толкают, вскрикнуло в ней. Врачи! Вот кто виноват, поэтому и иду, а на самом деле очень хочется лапши с крылышком, хрусть зубами и высосать.
В общем, действие в будке мы описывать не будем. Как сказала по телевизору одна теперешняя писательница, у которой всяких слов полон рот, французы на этот счет определения придумали, а мы, русские, нет. Мы в отставании описания таких вещей находимся, и это никуда не годится, и на нас сказывается, дурковатые мы, потому что как же без этих слов на эту наиважнейшую тему, которой все человечество подряд занимается каждый день и каждую секунду, а мы обходимся черт-те чем, жестами, как дикари, может, от этого и такое наше счастье?
Тоня вышла из будки ошалелая, и веса в ней было ноль. Кровь борзо бегала по сосудикам, Тоня просто ощущала, как напрягаются самые малюсенькие, самые ничтожные в теле капилляры, что весь ее траченный дистонией и анемией организм вибрирует от притока сил, подумалось – а В12 не дает такого быстрого эффекта. И кокарбоксилаза по сравнению с этим говно. Тоня и петуха опарила, и лапшу сварила, и никакой тебе усталости, вроде она не в конце сорок восьмого рожденная, а в семидесятом. Есть разница?
На этом столько-то дней продержалась, и ей все: «Тоня, вы так хорошо выглядите! Так выглядите!»
Однажды Тоня проснулась и четко-четко подумала: за этого парня она все бы отдала. Работу, дочку, квартиру, все… Он, зараза, так в нее проник, что жить без него она теперь не сможет, жуткие, конечно, мысли, Тоня даже сознавала их жуткость и себя останавливала: «Ну, насчет квартиры это я зря…»
Она стала крутиться возле трансформаторной будки. Для этого разорилась на новое помойное ведро. Салатное с оранжевой крышкой. Держала его в неимоверной чистоте. Мусор носила в свертке, а ведро пустое. Для вида. Поставит в него выпростанный пакет от молока, и все. А сама вокруг кладовки, будки рыщет, рыщет. Откуда он тогда появился? Чей он? Из какого дома? Разговора ведь у них, кроме как о петухе, не было, зацепиться не за что.
Однажды она его наконец-таки увидела. Рыли какую-то во дворе траншею, мужики возле нее стояли. Нет, не те, что рыли. Те, которые рыли, уже три дня как ушли. Грязи вокруг оставили! Тоня шла с работы, увидела: гужуются возле ямы работяги, решила сказать, что она о них думает. Хорошие слова во рту собрались, отборные, можно сказать. И тут – бац… Он… Стоит к ней боком… Такой весь, как из металла… В смысле крепкий… Сталь… Все Тонины слова как корова языком слизала, она замерла и не знает, что ей теперь делать. Туда ей или сюда. А он – ноль внимания. Идет какая-то баба мимо, ну и идет, чего, собственно, разворачиваться? Тоня остановилась почти рядом и стала ждать случая. Вот спросите, какого? Сердце из груди готово выпрыгнуть, и слова приперлись вообще странные: «Я его люблю». Кого?! Дура! Мужики стояли, плевали в траншею, разговор у них содержательный. «У-у…», «О-о…», «Гы…», «Ну-у…», «Ё-ё…».
Но им понятно. И Тоне тоже понятно. Они так все разговаривают. Но в данном случае их разговор значения не имеет. Нам сейчас важно положение Тони невдалеке от траншеи и ее упорный взгляд на парня, повернись, мол, зараза…
И он повернулся, резко так, сильные от Тони шли токи, и вскинул подбородок вверх, мол, чего тебе… Слов у Тони не было, поэтому она слабо как-то, как раненая, махнула ему рукой. Парень сказал мужикам «щас» и перепрыгнул через траншею… Тут надо сказать, какой Тоня испытала восторг и наслаждение, когда он – раз! – и с одной кучи переместился на другую. У нее в горле возникло распирание гордости за такое его умение, никакой другой мужик так бы не смог, не было ни у кого таких длинных ног и такого маха, он один был – самое то! Как еще скажешь? Пока парень парил над траншеей, Тоня окончательно и бесповоротно убедилась, что за такого все можно отдать и будет мало…
– Тебе чего? – спросил парень.
Стоял распахнутый, и кожа его нежная, белая виднелась под воротничком.
– Петуха помнишь? – засмущалась Тоня, слабея ногами от нежной кожи. «Упаду как подкошенная», – думала.
– Какого петуха? – не понял парень, но опять же! – и ум хороший имел: вспомнил! – А! – сказал и пошел назад. – Больше петухов нету. Кризис птицепрома!
– А и не надо, – затараторила Тоня. – Не надо! Не надо! Не надо!
– А чего тогда надо? – спросил парень, и нога его уже напружинилась для перепрыгивания траншеи.
Тоня стала быстро соображать, какие слова годится сказать, чтоб он перестал напрягаться этой своей прекрасной ногой… И даже поверхностно так подумалось, хорошо бы свернуть ему эту ногу в траншее, вот тогда бы он уже никуда не делся, Тоня бы его забрала себе, и все! И уже у нее стала напрягаться нога для небольшого, но эффективного удара по драгоценной голени. Если носком да прямо в середину, может быть сильная боль, и не обязательно с переломом. И дело было уже за малым – за ударом, но парень – молодец какой! – дотумкал, наконец, что Тоня не просто так переминается тут рядом. Что у нее есть цель, человечеству понятная.
