Юрий Нагибин - Сердце сына
Мы провели вместе весь день. После позднего домашнего обеда меня отвезли на вокзал. Джанни остался в машине, поскольку припарковаться опять было негде, до поезда меня проводила Вера. И здесь перед самым отходом, когда лязгнули буфера и провожающие — даже самые близкие, любящие и любимые — испытывают блаженное облегчение, поверив, что томительный и неразработанный рассеянным человечеством обряд проводов наконец-то кончился, Вера громко, отчаянно разрыдалась.
— Что с вами? — спросил я с уже двинувшейся площадки.
— Мне страшно, страшно!.. Ох, как мне страшно!..
В Москве меня ждало письмо от Веры, написанное еще до моего появления в Турине. Странно, что она ни словом о нем не обмолвилась. У Джанни жесточайшая водянка, вконец ослабевшее сердце не справляется с перекачкой крови, и жидкая часть крови скапливается в тканях. Он весь налит водой, которую не успевают выпускать в клинике, оттого так деформировался его облик. Он захлебывается нутряной жидкостью, его душит по ночам сердечная астма. Спасти его может лишь пересадка сердца, и он ложится в павийскую кардиологическую больницу на операцию…
О том, что операцию сделали, и, судя по всему, удачно, я узнал из Вериного письма спустя несколько месяцев, но как все это происходило, я услышал из ее уст в июне нынешнего года, когда в составе небольшой писательской делегации приехал в Турин для участия в дискуссии на тему: книга — телевидение — видео. Мы должны были решить, задушит или не задушит кассетник книгу, и как с этим бороться, если бороться стоит.
Конечно, я должен был сразу позвонить Вере, но, признаюсь, чего-то боялся и делал перед самим собой вид, что, изнемогая в борьбе за письменное слово, не имею ни минуты свободного времени. Вера сама разыскала меня на ристалище, где шла наша ожесточенная бескровная духовная битва с воображаемым противником, поскольку и мы и наши итальянские коллеги отстаивали одно: книгу. Вера появилась как раз в те минуты, когда я размахивал картонным мечом на трибуне, она прислала мне записку: «Будем у вас в отеле перед ужином».
В назначенное время я спустился вниз и вышел на еще горячую улицу. Из новенького «фиата», на который я и внимания не обратил, отыскивая взглядом что-то более потрепанно-заслуженное, выскочила Вера в слезах и смехе, а за ней довольно крупный мальчик. Он не понимал двойственной реакции матери на мое появление: радостной и печальной — и почему-то выбрал для себя второе — сразу захныкал. Здороваясь с ним, я старался проглянуть глубь машины, преуспел в этом и увидел Джанни. За рулем сидел тот Джанни, которого я знал по карточкам, только заматерелый, определившийся в каждой черточке, в абрисе большого сильного тела. Это был уже не молодой человек, жених, а зрелый мужчина, муж, отец, глава семьи. Он красивый человек, в его смуглом просторном лице все соразмерно крупно, определенно и убедительно: нос с легкой горбинкой, широкие брови, большой, хорошо очерченный рот и чудесные, теплые, внимательные глаза. Мы поздоровались, рука моя приятно онемела от крепкого мужского пожатия.
Мы тронулись и легко ушли из своего второго ряда от смотрителя стоянки, поспешавшего к нам для получения штрафа. О себе Джанни говорил коротко, без того интереса, с каким люди относятся к собственным болезням. Все в порядке, хотя дважды в месяц приходится ездить в Павию на обследование. Он уже начал работать, пока три раза в неделю. На зарплате его укороченная неделя не сказывается, просто не любит бездельничать. Живет он, как все: возится с детьми, смотрит телевизор, хорошо ест, позволяет себе за ужином вино и пиво, водит машину, много читает. Собирается летом вместе со всей семьей в Советский Союз, хочет посмотреть на перестройку.
Здесь, пожалуй, надо дать одну справку. Читатели привыкли к тому, что болезнь для рядового западного человека — разорение. Какая там операция на сердце, зуб вырвать — пойдешь по миру. Возможно, где-то так и есть, но я с этим не сталкивался. Другое дело, что даже вовсе бедные люди терпеть не могут бесплатного лечения, якобы унижающего их человеческое достоинство. Они последнее отдадут, но обратятся к частному врачу, а это очень дорого. Джанни лишен предрассудков, его операция была оплачена из профсоюзной кассы. Во все долгие месяцы болезни он получал свою зарплату полностью. Так вот научились фирмачи обманывать рабочих, снижая их революционный пыл.
Насколько был скуп на признания и подробности Джанни, настолько щедра оказалась Вера. Она дала мне возможность понять все пережитое ими. Джанни положили в клинику, провели необходимое исследование и стали ждать, когда появится нужное ему сердце. Иными словами, чтобы он выжил, должен был умереть кто-то другой. При обилии дорожных происшествий, можно было не сомневаться, что нужное сердце вскоре появится. Человеку подходит не любое сердце, как думали раньше, а лишь совпадающее с его организмом, способное ужиться с ним. Так же и с кровью, переливать человеку можно лишь кровь его группы.
Неумолимый зуд гласности заставляет меня сказать, что если учитывать насыщенность улиц и шоссе машинами, то в Италии автомобильных аварий куда меньше, чем у нас. Это естественно: там прекрасные машины с надежными тормозами, отличной резиной и рулем, уходящим при столкновении вверх, а не расплющивающим грудь шофера, превосходное покрытие дорог и привычка к ответственности за себя и окружающих, которая неизмеримо надежнее мелочной и одуряющей опеки автоинспекции. Последняя почти отсутствует, как и уличные регулировщики. Движение в Италии в основном самоуправляемое, это необыкновенно дисциплинирует водителей.
Основными поставщиками сердец в Италии являются мотоциклисты, смелые и бесшабашные юноши, мчащиеся со скоростью 120 километров в час на заднем колесе в смерть. Здесь каждого юношу в мотоциклетном шлеме рассматривают как потенциального самоубийцу.
Думать обо всем этом Джанни не хотелось, быть откупленным у смерти чужой жизнью претило душе христианина. Но все равно — против воли — томило чувство ожидания, и он попросил принести в больницу Библию. Джанни был истинным христианином, но не искал бога в дивной книге, созданной неведомо кем, только не полудиким кочевым народом, которому ее приписывают, и дарившей его редким поэтическим наслаждением. Бога он нес в душе.
И потекли дни, недели томительного и безнравственного, как ощущал Джанни, ожидания. Он старался не думать о том, о чем нельзя было не думать. Он впивался глазами в строчки: «Больше всего зримого храни сердце твое: потому что из него источники жизни». А он не сохранил да и не мог сохранить: от рождения в могучей грудной клетке билось слабое, больное сердце. «Отверзни от себя лживость уст, и лукавство языка удали от себя». Это легко, куда труднее справиться с непроизносимой вслух ложью перед богом. Чтобы негодное сердце не просило себе замены, будто ты чем-то лучше другого, неизвестного человека, который должен погибнуть для твоей жизни, потерять солнце, землю, любимую, близких, все отпущенные человеку радости, а ты бы качал на коленях детей, любил жену, потягивал винцо, дремал у телевизора. «Глаза твои пусть прямо смотрят, и ресницы твои да направлены будут прямо перед тобой…», «Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды. Не уклоняйся ни вправо, ни влево, удали ногу твою от зла…»
Иногда ему казалось, что не нужно было соглашаться на операцию, а тихо, с достоинством встретить неизбежный конец. Но он вспоминал о жене и детях, которых оставит одних на чужбине, и понимал, что думать так не имеет права. Приходили врачи и вселяли надежду, хотя сами утрачивали ее с каждым днем: состояние больного неуклонно ухудшалось. Приходила жена — она устроилась при больнице — и его пронизывала жажда жизни. Только б жить, дольше жить, вечно жить!..
Джанни уже не поднимался с постели, он не мог стронуть с места свои слоновьи ноги. Костяк ощущал непомерную тяжесть разбухшего, налитого водой тела, и казалось, оно размозжит хрупкие косточки.
Словом, двадцатидвухлетний мотоциклист разбился на одной из тихих улиц Павии. Это был полицейский пожарной службы, вызванный срочно на пожар. Он не достиг места назначения… Девочка с котенком на руках решила перейти улицу перед самым носом мчащегося с бешеной скоростью мотоцикла. Она чесала котенку розовое блохастое брюшко и не слышала сигнала. В распоряжении мотоциклиста было ровно столько времени, чтобы сделать выбор, кому остаться в живых: девочке с котенком на руках или ему. Он выбрал чужую жизнь и, круто повернув руль, расплющился о бетонную стену.
У него треснул череп, разошлись кости лица, сломался позвоночник, оборвалась печень и селезенка, но в размозженном теле продолжало еле слышно биться здоровое, тренированное сердце спортсмена. То самое сердце, которое так нужно было изнемогающему Джанни.
Врачи стали бороться за жизнь потерпевшего с таким рвением, словно был хоть какой-то шанс на успех. Они, конечно, понимали, что случай безнадежный, но это никак не отражалось на их профессиональном поведении.
