Леонид Зорин - Господин Друг
— Раз уж вы понимаете людей, не обижайте тех, кто обидчив. Зачем вам лишний недоброжелатель?
Ромин устало махнул рукой.
— Одним больше, одним меньше — неважно. Теперь уже нет смысла подсчитывать.
Занятный все-таки господин! И облик соответствует норову — остроугольное лицо, носат, выпирающий подбородок. Не больно пригож, но вместе с тем невольно притягивает внимание. Как говорится, похож на себя.
Мимо проплыл пожилой шатен, шествовавший с хозяйской неспешностью. Авенир Ильич проводил его взглядом.
— Хорош, хорош, — усмехнулся Ромин. — Был у меня знакомый банщик, по Сандунам ходил, как Петроний. Белый халат на голом теле, картуз с кокардой, на пальце перстень. Адски прекрасен был собой. В каждом движении сановитость.
— Да, величав… — Авенир Ильич ответил улыбкой сообщника и испытал недовольство собою — он подхватил интонацию Ромина с излишней, пожалуй, чрезмерной готовностью.
Ромин провел ладонью по лбу — казалось, его тяготит мигрень — и жестко сказал:
— Святая традиция. Нет иерархии более грубой, нежели в изящной словесности.
Авенир Ильич хотел согласиться, но мысленно себя оборвал: нельзя все время ему поддакивать. Он снисходительно посоветовал:
— Все-таки будьте потолерантней. В Евангелии сказано о злоязычных: "Гортань их — открытый гроб". Страшновато. Подумайте о своей гортани.
Ромин оскалился, словно почуял запах добычи:
— И вы туда же! С недавних пор все наши грешники ссылаются на Новый Завет. Правило хорошего тона. Впрочем, к вам это не относится. У вас репутация эрудита. А, в общем, вы правы. Будем терпимы. Графоманы заслуживают снисхождения. По-своему трогательный народ. Я, по стечению обстоятельств, имел однажды честь наблюдать весьма почтенного беллетриста в период течки — должен свидетельствовать, то было исполинское зрелище! Еже писах — писах! Строчил с таким накалом, с такой энергией — что тебе раскрепощенный атом! Ломались грифели карандашей, ломались перья и сохла паста. Тогда он садился за машинку и так гремел по клавиатуре — она превращалась в металлолом. Недаром он был, подобно Петрарке, увенчан официальным лавром. Я любовался им, честное слово! Мне кажется, что он это чувствовал, поэтому порой откровенничал. Даже признался, что не решается пойти прогуляться — вдруг явится слово, а под рукой ни листа бумаги. Разве не мило? Письменный стол словно стульчак во время поноса — боязно от него отойти. Так оно, в сущности, и было — жертва хронической диареи, перенесенной в творческий акт. Впрочем, таких Пегасов — табун.
— Послушали бы вас современники, — покачал головой Авенир Ильич.
— Наслышаны, — хмуро заверил Ромин. — У нас взаимное крепкое чувство. Бог с ними. Пусть живут как умеют. Вы, кажется, не слишком хлопочете — вот и переживете их всех.
"Он абсолютно убежден, что перед ним человек без претензий", — Авенир Ильич ощутил досаду. Но вслух сказал:
— Нам знать не дано. А вам — спасибо за ободрение.
— Не за что. Ну — посошок на дорожку, и разбежимся в разные стороны. Выпьем, чтобы у вас было все и чтоб за это вам ничего не было.
Это шутливое пожелание снова болезненно кольнуло, и вновь Авенир Ильич промолчал. Тем более, Ромин уже поднялся.
— Благодарю вас за компанию, — сказал он и положил на плечо Авениру Ильичу свою руку. — Как-нибудь перезвонимся и встретимся.
Когда Ромин ушел, из-за соседнего столика встал знакомый прозаик и с гримасой, которая обозначала улыбку, осведомился:
— Часто общаетесь?
Не зная, что на это ответить, Авенир Ильич сказал:
— С ним не скучно.
— Понятно, — произнес вопрошавший. — В клетку с тигром входите безбоязненно.
Но в хрипловатом его баритоне и — еще отчетливее — во взгляде Авенир Ильич прочел уважение, было необыкновенно приятно.
Это чувство вспыхивало в нем всякий раз, когда он слышал такие вопросы. А их задавали не раз и не два — чем чаще видели его вместе с Роминым, тем чаще спрашивали об их приятельстве.
— И каково вам с этим монстром? — отрывисто бросил один любопытствующий.
— Чем это он вам так досадил? — спросил в свой черед Авенир Ильич и с удовольствием отметил снисходительность собственной интонации.
В другой раз он обронил с печальной всепонимающей усмешкой:
— Опережение раздражает.
Наедине с собою он тоже ловил себя на недоумении — чем он привлек к себе внимание незаурядного человека? Тем более, такого колючего. Власти его терпеть не могут, нет повода обвинить в диссидентстве, но их взаимная неприязнь вполне очевидна, секрета здесь нет. Печатают неохотно и скупо, когда печатают, тут же топчут, при этом — с каким-то сладострастием. И заметьте, нет друзей, нет союзников, кажется, нет и доброжелателей, которые бы его поддерживали. Всех отпугивал невыносимый характер и обижало это подчеркнутое стойкое неприятие общности, тесного круга, единой стайки с твердым уставом взаимной выручки, взаимным отпущеньем грехов. Что за радость подпереть человека, который вам никогда не выразит ни благодарности, ни одобрения? Трудно сочувствовать гордецу, не замечающему сочувствия.
И вместе с тем, Авенир Ильич не мог не сознаться себе самому, что Ромин все крепче его притягивает, тем более что в его одинокости, да и в отдельности есть своя магия. Чуть слышный отклик со стороны сладко волнует и, безусловно, способствует самоуважению — что ни говори, а его, именно его Ромин выбрал.
Он редко вспоминал свое детство. Не было никакой охоты. Оно было, в общем-то, благополучным, но память осталась не бодьно радостной. Слишком часто стонало его самолюбие, и все, что он узнавал про себя, его томило и удручало. Драмы маленького человека могут показаться смешными, но только сам он знает их горечь. В душе, родившейся быть ущемленной, плохо рубцуется и царапина. Но застревают на долгий срок всякие глупые пустяки.
Он был тогда еще не Авениром, был Авой, птенчиком, первоклашкой, и почему-то вдруг стал мишенью всегда унизительных приставаний — один одноклассник его невзлюбил. Ходить в школу стало истинной пыткой.
Однажды от полного отчаянья он пожаловался соседскому мальчику.
— Давно бы мне сказал, лопушок, — сказал ему тот, подстерег обидчика и наградил роскошной затрещиной.
— Больше он к тебе не полезет.
— Почему он все время ко мне вязался?
— А он понял, что к тебе можно вязаться.
— Почему ты так думаешь?
— Я не думаю, я знаю.
— Откуда?
— Тебе сколько лет?
— Семь.
— А мне уже девять. Чувствуешь разницу? Молчи, слушай, запоминай.
Если б всегда иметь покровителя — укрыться под крылом, за спиной — жизнь ждет тебя за углом каждодневно! Жить опасно, смертельно опасно, и дело вовсе не в катастрофах. Гораздо страшнее потерь, болезней, летящего в голову кирпича люди, особенно — ваши знакомые. Никто не умеет так метко — прицельно — ударить в твой беззащитный дом, в твой хрупкий сосуд, в твое достоинство — самое уязвимое место. И тут не пожалуешься соседскому мальчику, ты одинок, как холмик в степи. Стоишь на виду, и все уже поняли: вот она, легкая добыча, с этим — пройдет, тут "можно вязаться".
Ромин был прав: его воспитанность — это подсознательный щит, невольная мера предосторожности. Он безошибочно все разглядел — в нюхе и чуткости не откажешь.
Но что заставило этого дьявола к нему потянуться? Странное дело! Может быть, Ромина поманила угаданная им безответность? Вылазки из осажденной крепости уже не веселят, не волнуют, потребовался такой собеседник, который и не завяжет драку и не достанет исподтишка? Устал и он от всегдашней стужи, к ней трудно привыкнуть даже и волку, давно отбившемуся от стаи.
Как бы то ни было, они сблизились, а вскорости перешли на "ты". И, видимо, оба остались в выигрыше. Один получил благодарного спутника, другой — не известную прежде уверенность. То, что нелюдим-пересмешник, славящийся тяжелым нравом и избегающий тесных связей, сделал для него исключение, было красноречивым свидетельством.
Прошел, однако, длительный срок, прежде чем Ромин собрался к ним в гости. И он был нелегок на подъем, "отвык от кухонного общения", и Роза Владимировна тянула, все откладывала "вечерний прием" — предстоявшая встреча ее смущала. Она недовольно спросила мужа:
— Сказал бы, зачем тебе это нужно?
Авенир Ильич заслонился формулой, успешно прошедшей апробацию:
— Мне с ним не скучно.
Этот ответ возвышал его в глазах любопытных. Но Роза Владимировна лишь усмехнулась:
— Встретил человека по росту?
Он покраснел и пробурчал:
— Что ты против него имеешь?
— Я — ничего, но все говорят, что он нагловат и любит хамить.
— Не любит, — сказал Авенир Ильич. — Только когда его допекут.
Тем не менее, визит Константина в "семейный дом", как он подчеркнул, однажды вечером состоялся. В начале девятого прозвучал резкий требовательный звонок, Авенир Ильич отворил дверь, на пороге переминался Ромин. Вид у него был вполне затрапезный, зато в руке пламенели три розы.