Давид МАРКИШ - Спасение Ударной армии
Помогла соорудить стол чертежница Марина, с которой Саша сердечно дружил последние два года и с которой теперь принужден был с облегчением расстаться: пришел час. Марина, пока не постучали гости, тихо плакала, намекая на то, что готова перекреститься в иудеи и построить с Сашей на новой земле здоровую и крепкую семью: ведь привыкли уже друг к другу, ничего и менять не надо, кроме вида за окном. А Саша был хоть и нежен, но тверд, как неприступная скала. Душа его уже перелетела в пальмовую рощу и отдыхала там в тени в свободном одиночестве, в то время как тело, несомненно, находилось в Электроуглях. Такое раздвоение не причиняло неудобств Саше Ривкину, совсем напротив: он чувствовал прилив неведомой центральной энергии, а слова Марины бесшабашно от него отлетали, как легкие целлулоидовые шарики от умелой ракетки над столом для пинг-понга. Новую жизнь надо начинать с нуля, желательно с абсолютного – это Саше было ясно; такой сигнал подавала душа из-под пальм.
Потом пришли гости, время, показывая свою относительность, потекло быстрей, чем раньше. За окном, над болотами, стояла ночь. До отъезда в аэропорт оставалось всего ничего.
На отъезжающего вот-вот Ривкина выпивающие гости смотрели иными глазами, чем вчера или намедни: древняя кочевая тяга человека к перемене мест давала о себе знать. Ривкин отправлялся в запредельные золотые края, а его собутыльники, приставив ладонь полкой ко лбу, оставались куковать в Электроуглях. И совершенно неважно, что в тех далеких краях все шиворот-навыворот и даже читают там справа налево – облупившуюся оболочку жизни надо менять время от времени, чтоб она красиво сверкала новизной. Ривкин уезжает. “Поезд отправляется, провожающих просим выйти из вагонов”. И червь тоски высасывает душу.
В слова Саши вслушивались за столом с напряженным вниманием, как будто он перенесся уже за бугор и речь его долетала до Электроуглей из финиковой рощи. Чтоб лучше слышать, застольники налегали грудью на столешницу и сводили брови к переносью, хотя, ведя разговор на темы вполне приземленные, более того – бытовые, окруженный со всех сторон непрерывным вниманием Саша Ривкин сбивался с мощеной тропы и начинал блуждать в зарослях. Слушатели желали, чтобы отъезжающий подбодрил их и обнадежил, хорошо бы языком загадочным, словом не ходовым – как заграничная Пифия или, на худой конец, отечественный ведун.
Но наконец водка сделала свое дело: языки развязались у всех, все загомонили, перебивая друг друга. Нависнув над плечом хозяина с рюмкой в руке, заводской его коллега Володя Дровяной сказал:
– Человек – он что? – сказал Володя Дровяной. – Царь природы или же кусок мяса на костях?
Вопрос носил праздный характер и не требовал незамедлительного ответа. Саша Ривкин промычал:
– М-м…
– Ему нальешь, такому человеку, а он выпьет – и все… – заключил Володя Дровяной.
К этому безысходному заключению, пожалуй, нечего было прибавить, да и убавить тут тоже было нечего. Саше Ривкину стало жалко Володю Дровяного, он промолчал и почему-то запомнил эти его слова в предотъездной хмельной суете. Царь природы или мясо на костях… Надо же!
К рассвету гости разбрелись. Саша планировал ехать в “Шереметьево” без провожатых, в одиночку, но Марина просила и настаивала; пришлось ее взять. Всю дорогу она плакала, сморкаясь в платочек, и проклинала тот час, когда ей случилось появиться на свет и тем более повстречаться потом с Сашей Ривкиным. Из ее причитаний получалось, что она ненавидит Сашу страшно, но бабья ее грусть все же пересиливала жабью ненависть: облачка приятных воспоминаний наплывали на утес голого горя, она закрывала ненадолго рот и успокаивалась. А Саша с нетерпеливой надеждой представлял себе ту пограничную аэропортовскую дверь, за которую не пустят уже никого из этой жизни.
Так и вышло. Сашу пропустили, а Марина осталась. Через несколько часов самолет приземлился в Израиле. Смеркалось.
Сидя в Электроуглях, Саша Ривкин не только “Еврейскую энциклопедию” почитывал последние полгода, но и учебник иврита штудировал изо дня в день. Труд даром не пропал: в зале приема новых иммигрантов, в тель-авивском аэропорту, он худо-бедно смог объясниться с чиновником на языке Библии, хотя тот норовил то и дело перейти на русский и облегчить тем самым задачу новоприбывшего.
Узнав, что Ривкин ищет возможности применить себя в сельском хозяйстве, чиновник удивился, хлопнул Сашу по плечу и отправил его в кибуц для первоначального обустройства по программе “Первый дом на Родине”. Маячил, стало быть, на горизонте и второй дом, а, может, и третий. Саша пожал плечами, сел в поданную ему машину и поехал, куда повезли. Ехали долго. Наступила черная южная ночь, в свете фар вспыхивали иногда высокие пальмовые стволы под зелеными папахами крон. В спящем кибуце какая-то старушка отвела Сашу Ривкина в комнату, где стояла застланная без морщин кровать и желтели апельсины в большой тарелке на столе. Хорошо улыбаясь, старушка распахнула дверцу холодильника и указала: вот простокваша, вот рыба, можно брать. Саше было неловко, что старая женщина дожидалась допоздна приезда совершенно незнакомого ей человека из города Электроугли, вместо того чтобы отдыхать в свои пенсионные годы.
Наутро Саша Ривкин обнаружил себя посреди солнечной долины, безлесной, бережно засаженной подсолнухами и засеянной злаками. Невдалеке громоздились каменные развалины Мегиддо. Саша знал, что это и есть Армагеддон, и подумал про себя: “Неслабое место!”
В кибуце ему понравилось. Работал он в коровнике, на птицефабрике, в общественной гладильне – куда пошлют. Люди здесь были спокойные, каждый со своим значением. Никто Сашу ни о чем не выспрашивал, а если сам он затевал разговор об Электроуглях и совершенной невозможности выращивания там овощей – слушали внимательно. Рассказывал он и об инвалиде на морковной грядке, и слушатели сочувственно вздыхали: им было жалко далекого огородника.
Кибуцные люди любят мечту – и свою, и чужую – верной, уравновешенной любовью, как любят брата или сестру. Это оттого происходит, что кибуцники, коллективные люди-дроби, где числитель – человек, а знаменатель – человечество, лучше других понимают: мечту нельзя поймать, положить в карман и зашпилить английской булавкой. Одна мечта влечет и тащит за собой другую, как будто это разноцветные платки, – розовые, изумрудные, абрикосовые, которые фокусник, начав, все тянет и тянет из рукава.
Мечта Саши Ривкина разбить огород воспринималась кибуцниками как реальное намерение и хозяйственный план. Поэтому, недолго посовещавшись в рабочем порядке, они сообща раскопали три грядки по соседству с детским садом, чтоб и дети с пользою для себя наблюдали изо дня в день за ростом овощной культуры. Сашу такое совместительство не вполне устраивало, да и грядки он хотел копать сам, собственноручно, чтобы как следует прочувствовать упоение земляным трудом. Спорить и настаивать он все же не решился, тем более что кибуцники действовали из лучших побуждений… Теперь оставалось лишь терпеливо ждать, когда проклюнутся ростки и перышки, а потом, гляди, поспеют и клубни. Как плодотворно соединить собственный урожай с кормлением в общественной столовой Саша Ривкин покамест не думал, хотя и предполагал, что это будет не просто: не ходить, что ли, на обед и хрумкать капусту в собственной комнате, в одиночестве? Так ведь люди подумают, что сбрендил и пошел вразнос.
Одна голова – хорошо, две – лучше. Товарищ по коровнику, вежливый старичок с синим лагерным номером на руке, внес свое рациональное предложение: будущий урожай отдать в детский сад, дети скормят овощи питомцам живого уголка – морским свинкам и кроликам. Услышав такое, Саша Ривкин только ошалело улыбнулся, а потом сплюнул на цементный пол молочного хозяйства.
– Огород же ведь, – сказал Саша, – мой!
– Не “мой”, а “наш”, – поправил старичок. – У нас все общее, это хорошо и полезно.
– А молоко? – спросил Саша и подбородком повел.
– И молоко, – сказал старичок.
– А вон Зерубавель марки собирает, – не отступил Саша Ривкин, – они что, тоже общие?
– Нет, – сказал старичок. – Совет ветеранов собрался и решил, что марки не общие. Я голосовал против.
– А почему? – захотел понять Саша Ривкин.
– Раньше, – коротко вздохнул старичок, – когда наши люди работали на просушке болот, в перерыв кто-нибудь хотел петь. Петь песню. И тогда вся бригада совещалась и решала, как тут быть. И если хоть один человек был против, никто не пел. Никто. А сейчас молодые люди собирают марки и ни у кого ничего не спрашивают. Новые времена пришли!
– А огород? – с надеждой спросил Саша. – Там же всего три грядки!
– Ну и что ж! – твердо сказал старичок. – Земля все равно общая.
– А душа? – снова спросил Саша Ривкин.
– Души нет, – сказал старичок. – Только сердце. – И руками развел виновато.
