Анна Кэмпион - В блаженном угаре
Потом снова повторил «конечно», вот тут я и успокоилась, просекла, что дяденька и сам, видно, здорово нервничает. Я ведь ненормальная, всегда чувствую: когда люди психуют, над ними словно невидимые струи, они стягиваются во влажные набрякшие облака, которые клубятся и парят. Я старалась обогнать братьев и Фабио и шепотом считала… один, два, три, четыре. Они просто бесились… пять, шесть, семь, восемь… Но тагу этому хоть бы что, наверное, он не слышал моего бормотания. Над верхней губой — капельки пота, и пристально так на меня смотрит. Глазки ласковые, улыбчивые, с лучиками морщин, на вид — лет пятьдесят пять, пятьдесят шесть.
И вот мы торчим на заросшем травой холме. Я высматриваю хоть что-то приметное, но холмик так себе, уныло-ровный и скучный. Трава сухая, за моей спиной фермерский домик, а за домиком — холмы, холмы… Просторы тут: гуляй — не хочу, на десятки миль вокруг — ни души, не считая всех нас десятерых. Мы стоим, сбившись в кучку, пялимся на кирпично-красную пыль. Мои родичи все норовят подтолкнуть меня поближе, в серединку. Подходит мама, бубнит мне в самое ухо: «В комнату Пусс[7]». Я невольно оборачиваюсь и смотрю на тетку, которая стоит рядом с дядей и как-то странно подмигивает. Да и все они как-то странно кивают и подмигивают. Бред, с чего бы это им? А с чего подмигивать моей тетке? Но она опять — точно! — слегка прищуривает правый глаз. Пусс — сестра моей матери, муж у нее — Билл-Билл, худенький, личико маленькое, очень смешливый. Детей у них нет, зато есть эму, Пусс называет этих страусих (строго говоря, они не страусы, но очень похожи) «мои девочки», в их увесистых тушах до фига протеина и почти нет холестерина. Кроме самой Пусс, они никого к себе не подпускают. До эму были кошки и тоже признавали одну ее.
Плетусь в дом — что ж теперь делать! Нет, не понимаю… какого черта они все это устроили: выманили-таки меня, тоже мне умники, прижали человека к стенке и довольны. А эти их уговоры с пеной у рта? Жуть! Но главная предательница, конечно, Пру Лемон. Это она проболталась о марихуане и о том, что я выхожу замуж за гуру.
Пру была моей подругой, да, именно «была», «прошедшее законченное». Или как там оно называется… В апреле мы рванули с ней вдвоем в Индию, почему-то именно туда, планы были грандиозные. Посмотреть на что-нибудь обалденное, невиданное. Про Индию мы не знали ничего, так, только всю эту набившую оскомину муть. Тадж-Махал, сари, слоны, расшитые покрывала и байки о каких-то вечеринках с травкой в Гоа,[8] где задарят подарками, наговорят комплиментов, а главное — никто не будет устраивать потом скандалов и читать нотации. Индийцы, они плевали на тебя, твори что хочешь, никто не осудит, им бы с собой успеть разобраться, жуткие самоеды (как Вуди Аллен, он во всех своих фильмах такой). Они, наоборот, захваливают до тошноты. Сейчас вспомню. Ну-у… примерно так: «Ах, какая ты чуткая и красивая, ох, какая ты потрясающе умная, ух, ты самая-самая», — короче, сплошные сопли и лицемерие. Я спросила у одного такого балаболки, Шви его зовут, зачем он все это несет, все эти «ахи». Только расхохотался в ответ. «Ах, милая Ру-у-т, не сердись, все мы любим, когда нам льстят».
Что меня потрясло, так это дома из щебня; один такой город лепит себе же подобный, сбывая щебенку этому другому. Те здания, что из нормального камня, тоже не многим лучше: щербатые, полуразрушенные, огромные обвалившиеся куски крошатся, превращаясь в плотные кучи, нашпигованные ярко раскрашенными Кришнами и Шивами. Впечатление — как от «Алисы в Стране чудес», и вообще такое чувство, что ты попала в декорации библейского Ада и Райского сада. Никогда не знаешь, куда именно тебя занесет. Нас предупредили, что запросто могут и куда-нибудь завезти, поэтому после десяти старались держаться вместе — какое-то время. Постоянное ощущение: будто стоишь на голове и мозги твои куда-то пересыпаются, как песок в песочных часах. Чего я там только не насмотрелась! И сейчас перед глазами все как наяву: маленькие нищенки, их заскорузлые от грязи одежки даже не гнутся — будто они из картона. Сказочной красоты белая лошадь, и при ней целых тринадцать погонщиков в клевых прикидах — это полный отпад, экзотика. Рикша, который врезался в мула, его зеркальце для обзора — вдребезги. Женщины со странными резными протезами вместо ног или рук. Видела нескольких садху, это аскеты, с длиннющими — футов в шесть — усами. И еще запомнила танцоров со змеями, пластика у них обалденная, и малышек-танцовщиц с насурьмленными глазами. Смотришь, смотришь… на что-то минуту, на что-то мельком, часто одно наплывает на другое, перемешивается, не успеваешь крутить головой. Кто-то ковыряется в зубах щепкой, а у этого несчастного торчит из раны обломок кости, тоже похожий на щепку. Люди, ослики, лошади, снова человек, снова зверь. И опять лица, лица, и снова морды, мордахи, мордочки. Никогда не знаешь, что увидишь в следующую минуту и тем более — завтра.
А в Сиднее что? В Сиднее заранее известно (более или менее), что тебя ждет. Все по правилам, все «от» и «до». В Индии никаких правил, ее невозможно втиснуть в рамки и системы, ни одна система не выдержит этой непредсказуемости; а если все-таки попытаешься втиснуть, то все разрушишь.
После Гоа мы поехали в Кулу, а в ашраме под Ришикешем — разругались. Пру там все действовало на нервы: сама атмосфера, омовения, песнопения. А я только радовалась — потрясающая острота ощущений, полный балдеж! Но она изнылась вся: давай отсюда смотаемся. Я пыталась описать ей свое состояние. Эту разлившуюся по всем жилочкам теплоту и нежность: как будто у меня нет больше грудной клетки и чья-то ласковая рука гладит меня прямо по сердцу. Какое это было блаженство!
Я так и не поняла, чего она уперлась. Пристала, чтобы я ехала с ней домой, в Австралию, ноль внимания на все мои отнекивания. Пришлось даже перед ее носом сжечь свой билет на самолет, только тогда она наконец поверила, что я не прикалываюсь. И давай реветь. Но я же не ее собственность. Человек не может быть чьей-то собственностью — вот это я поняла твердо.
Из-за жары спальня так зашторена, что ни черта не видно. Мои глаза выхватили из этого пурпурного полумрака горшок с белыми нарциссами. Узнаю Пусс: всегда старалась свить тут уютное гнездышко, хотя в фермерских домах это редко кому удается. Присмотревшись, разглядела на кровати что-то розовое и мохнатое — розовая кошка, класс! Но это была всего лишь подушка из крашеной овчины. Я — сразу теребить подушечьи розовые космы и твердить про себя, как мантру: «Я не хочу в тюрьму, я не хочу в их тюрьму, не хочу». Потом легла и долго рассматривала безделушки: фарфоровых кошечек, всякие медные штучки, свадебные фотографии. У Пусси короткая стрижка, ежиком, почти как у парня, здоровый румянец. Мамуля моя, та всегда была бель фам — на затылке тугой аккуратный пучок, декольте, подвитые ресницы и не очень умело подведенные глаза.
Пусс крепенькая и жилистая, волосы у нее свои, не измученные краской, она ненавидит черное, чаще всего в чем-нибудь бордовом, любимый ее цвет, в ушах, — сережки на гвоздиках, кошмарные. Смотрю дальше. Кошки на комоде, кошки на книжных полках. Кошки мягкие, набитые поролоном, кошки фарфоровые, есть целые семейства, соединенные латунной цепочкой, — мама и трое котят. Полно картинок: раскрашенные от руки котята с удивленными глазками и распушенными щечками, у котят такой вид, будто им кто-то щекочет под хвостом. Боже, ну и тоска! Мне тогда вдруг подумалось (жуть!): ведь когда Пусси умрет, за всеми этими нарядными (есть и так себе) кисками придется кому-то ухаживать, а они на фиг никому не нужны.
…Встаю (это чуть позже), а голова как закружится, по спине мурашки, к горлу подступил комок — я успела-таки добежать до мусорного ведра, но чуть его не уронила. Запаха почти не чувствовалось, и я спрятала это синюшно-розовое ведерко в шкаф. Решила почистить зубы, и тут входит мама, с минералкой. Она почему-то на цыпочках (от напряжения даже слегка покачивается) семенит к кровати… Тим, тот явился с чаем и молча протянул мне чашку, но я гордо ее проигнорировала, и он так и стоял с протянутой рукой, а я заговорила с мамой — сама:
— Мам, он же таг, убийца.
— Ты ведь совсем не знаешь этого человека, Рути.
— И знать не хочу. Посмотри на меня, мамочка. Я научилась радоваться жизни. Мне хорошо, правда.
Я простодушно округляю глаза. «Ты же сама всегда говорила: делайте что хотите, лишь бы вам было хорошо», — напоминает ей мой взгляд.
Но на самом деле ничего хорошего, мне так же фигово, как им.
Мама теребит бумажный носовой платок. Тим приклеился к стене, эдакий красавец из мыльного сериала, когда тот в гневе: жилки на висках вздулись и пульсируют. Нужно срочно действовать. «Действуй, — учит Баба, — действуй, не упуская ни единой возможности». Надо убедить их, что я не чокнутая, просто каждая минута, проведенная тут с ними, мешает моему дальнейшему совершенствованию. Черт возьми! Как же мне с ними тут противно… не хочу я потакать их жалким инстинктам, убогой приземленности. Материалисты фиговы.
