Роман Солнцев - Золотое дно. Книга 2
Дверь открыла жена — боже, это была Таня Телегина!.. Я ее сразу же узнал по улыбке, но как же она изменились!.. Большая стала, пышная, вся как из подушек, насованных в синенькое платье, а глаза серо-синие, похожие на слой тумана — точно те же глаза.
— Татьяна Николаевна!.. — пробормотал я.
Она звонко расхохоталась, всплеснув руками и тут же уведя их за спину — почему-то прятала. Наверное, кухонное полотенце в них или какой другой хозяйственный «некрасивый» предмет.
— Я Галина Ивановна… — быстро проговорила она. И косясь на дверь в одну из комнат, шепотом добавила. — Он же всё нарочно запутал в своей летописи…
«Между прочим, там и имя Галя мелькало… какая-то девушка должна была приехать на стройку…»
Я протянул жене Хрустова три цветочка, купленных в киоске возле местного автовокзала, — белые розочки, и она их приняла, и только теперь я заметил, что ее пальчики скрючены болезнью. Но сделав вид, что ничего не видел, спросил:
— Как Лев Николаевич?
— Спит, — прошептала она, кивая все на ту же дверь. — Ой, а вы же мокрый!.. Идите в ванную, вода есть… я вам дам левкину одежду… а эту высушим…
— Кто спит?! — раздался тягучий бас из спальни. — Я вообще не сплю.
— Думает о судьбах Родины… — прыснула Галина Ивановна и приложила пальчик к губам. — Ни слова о политике!
В прихожую вышел, шаркая тапочками на босу ногу, в длинном халате Хрустов. Моргая, он смотрел на меня. Кудряшки волос над ушами стали вовсе белые, рот мне также показался белесым — наверное, продолжает много говорить, хотя бы и сам с собой.
— Родион, привет!.. — Он обнял меня. От него пахло валокордином и спиртом от уколов. — Молодец, что приехал. А то все теперь сторонятся меня… словно я СПИДом болен.
Ушедшая на кухню с цветами хозяйка воскликнула издали:
— Да что ты такое говоришь?! Слушайте вы его! — Она выбежала, скрылась за другой дверью, вынесла мне майку, рубашку и спортивного вида брючки. — Не задерживай его… человек вымок под дождем…
— Да, дождь хороший, — хрипло заговорил Хрустов, сверкая глазами во все стороны. — Для полей, для урожаев… а для геологов, например, ни к чему…
Но я уже закрылся в ванной.
Когда я вышел, помывшись с дороги и переодевшись, Хрустов сидел за столом и покорно меня ждал. На белой скатерти стоял большой заварной чайник с красными цветами по бокам, в вазе возлежали конфеты и сухарики, в стеклянных розетках посвечивал густой мед, еще не осевший после того, как его налили, отдельно в глубокие плошечки были выложены варенья, как я понимаю, из разных ягод: черные — смородиновое, сизое — голубичное, красное — малиновое…
— Может быть, тебе с дороги настоечки? — спросил Лев Николаевич. — Есть на рябине, есть на смородине. Мне не дают. А тебе-то можно.
— Я тоже не буду, — ответил я, заглядывая в его тоскливые глаза. Боже мой, сколько времени ушмыгнуло с тех пор, когда мы, в тесном кругу, сидя в бараке перед печкой, пили из кружек ужасный какой-то портвейн и горланили песни под гитару! Четверть века!
А я иду по деревянным городам,
Где мостовые скрипят, как половицы…
Это из песни геолога Александра Городницкого. Его в Сибири всегда уважали. Недавно видел по телевизору — белый сделался, маленький…
Пели с восторгом и Окуджаву:
Ах, Надя-Наденька, мне б за двугривенный
В любую сторону твоей души!..
Окуджавы нет уже на свете. И Высоцкого нет. А мы с восторгом пели его «страшилки» про кикимор в муромских лесах…
Галина Ивановна принесла с кухни порезанный лимон на тарелочке и, поймав мой взгляд, «Только не о политике!» — попросила еще раз глазами. Даже покрутила кривым мизинцем вокруг рта.
Но Хрустов есть Хрустов. Он откинулся на скрипнувшую спинку стула и важно этак спросил:
— Много в родной стороне всякого ходит народу. Ну, расскажи-ка ты мне, что ты слыхал про свободу.
В прежние годы мы любили это четверостишие Некрасова. Его вычитал где-то Алёша Бойцов. Мы эти строки нараспев произносили при встрече, театрально оглядываясь при этом — не подслушивают ли?..
— Расскажу! — как бы согласился я. — Знаешь, был на острове Свободы, ну, на Кубе… вот идешь по Гаване — среди бела дня стоит толпа кубинцев, трое-пятеро играют на аккордеонах и скрипках, еще трубы у них, барабан, а остальные вокруг зубы скалят, веселятся, танцуют. Завернешь за угол — там другой оркестр и другая толпа. И танцы, танцы! Восторг бытия!
— За счет нас, — насупил брови Хрустов. — Ты не помнишь разве, каждый день Кубы обходился СССР в один миллион долларов! За такие деньги чего не веселиться? Платили бы нашим пенсионам такие деньги… они бы не перекрывали улицы!
Галина Ивановна склонилась над ним и несколько фальшивым тоном пропела:
— Лёвочка! Дело прошлое. Вы бы рассказали, Родион, как ваш музей, хороший?
— Да. А зал современности самый красивый… висят портреты известных сибиряков, Альберта Васильева… и Льва Хрустова, конечно…
— А мой-то с какой стати? — вдруг сжал кулаки Хрустов. — Если по дружбе — сними!
— При чем тут дружба? Ты же получил грамоту в день перекрытия… и медаль после того ледохода…
— Посадить надо было меня за Леху, а не медаль давать… — проворчал Лев. Он хлебнул чаю, обжегся, вскочил. — Вы пейте, я в окно посмотрю. В меня столько жидкости вкачивают…
Жена обняла его за худые плечи.
— Левочка… гость приехал, посиди. Ну, не всё же крутится вокруг тебя. Он про других расскажет.
— А я и не говорю, что вокруг меня. Я, может быть, самый ничтожный в нашем ряду… я, может быть, «нарочно лицом никого не новей…»
Да уж, Хрустов от скромности не умрет — это он процитировал Маяковского, а там дальше строки: «Я, может быть, самый красивый из всех твоих сыновей!»
Он с размаху опустился на стул и буркнул:
— Ну?
Я понял, о чем мне лучше рассказывать.
— Знаешь, у нас есть зал — сказка! Камни, минералы со всей Сибири… обалдеть можно, какая красота! И лазуриты, и чароиты, и кварц с золотинками, и жадеит… и агат, и черт-те что…
— А геологов наших кинули, — глухо прервал меня неугомонный Хрустов. — Кому нужны!.. Столько наоткрывали для этих олигархов нефти, газа… Что, разорились бы выделить каждому до самой смерти хоть по сто долларов в месяц?!
Галина Ивановна подсела рядом, снова обняла мужа, вихры ему потрепала.
— А вот есть у нас зал… — продолжал я, вдохновенно улыбаясь, понимая, что играю, как плохой актер. — Есть зал, говорю, пушнина Сибири. Согласись, такой красоты ни в одной стране! Кстати, сейчас охотникам платят хорошо, не то что при советской власти. Я помню, бывал в Эвенкии, один передовик сдал сорок семь соболей, ему — орден Ленина, а за каждую шкурку всего по тридцать пять рэ. А на аукционах в Европе, сам знаешь…
— Знаю, — кивнул Хрустов. — Обворовали Россию… Вся Россия скоро превратится в музей. Ничего живого не останется. Япошкины дети будут приезжать, а им: вот в этих домах жили русские… вот на этих заводах работали русские…
— Перестань! — стал сердиться уже и я. — Ну, чего ты всё сворачиваешь?! Будем работать — всё наладится.
И я замер — он смотрел на меня все тем же, ненавидящим взглядом, каким смотрел месяца полтора назад.
— Работать будем? — прошипел он. — А если работы нет? А если выдоили и отбросили в кювет… и гонят теперь за рубеж наше электричество, наш газ, нашу нефть… — он прорычал. — Мы не нужны!!! Мы никому не нужны!!!
— Левушка!.. — Его жена, кажется, перепугалась. — Левушка!.. Идем, я тебе капель дам.
— Опять капель! Инквизиция каплями в темя добивала людей! — Хрустов вскочил, нечаянно ткнул кулаком в край тарелки — из нее, подпрыгнув, вылетела чашка и разбилась на полу. И кажется, звук ее заставил Льва Николаевича опомниться, он жалобно улыбнулся, тихо сел на стул.
— Извини, Галя… Не обращайте внимание, Родион.
Мы какое-то время молчали. Галина Ивановна подобрала осколки с полу.
— Ничего, — сказала она. — Посуда бьется к счастью… все хорошо, Лёвочка. Идем! — Она взяла мужа под руку и повела в спальню. — Он отдохнет и выйдет.
— Да-да, — еле слышно отозвался Хрустов.
И я остался один за столом, раздумывая, не уехать ли мне сегодня же обратно домой. О чем толковать с больным человеком?..
Но, видимо, муж с женой переговорили обо мне: выйдя из спальни, Галина Ивановна сказала, что предоставит мне детскую комнату, Илья теперь живет на своей квартире, а детская пустует.
— Я поглажу горячим утюгом вашу одежду — к вечеру будет готова… Отдохните с дороги.
4Сквозь дрему я услышал звонок телефона и голос Галины Ивановны.
— Вы диктуйте… завозить необязательно. Так. Кто?! Каким рейсом?..
Из соседней комнаты послышался тягучий бас больного:
