Альберто Моравиа - Рассказы
Он смотрит на меня, довольный собой, торжествующе и иронически улыбаясь.
— Все это верно, — говорю я, — но не сводится же деятельность вашего учреждения лишь к этому своего рода ритуалу. Дает же она — во всяком случае должна давать — какие-то практические результаты...
— Безусловно дает, но, как я уже говорил, на более низких ступенях служебной деятельности, поскольку на более высоких происходит то, что ты называешь ритуалом власти. Возьмем, к примеру, заседание, которое Правление ежегодно проводит в большом актовом зале на первом этаже. В это Правление входят различные видные деятели, которые, в сущности, ничем не управляют. И в то же время управляют. Точно так же, как я: ничего не делаю и вместе с тем ужасно занят. Они управляют, потому что без их имен, без их престижа нельзя достичь никаких практических результатов. Когда-то я, как и ты, думал, что подобное Правление, носящее лишь представительский характер, совершенно ни к чему. Но после того, как я побывал однажды на ежегодном заседании и выслушал речи нескольких членов Правления, речи — я подчеркиваю— чисто формальные, я изменил свое мнение, ибо открыл для себя нечто такое, о чем я до тех пор и не подозревал.
Он становится серьезным. Я тоже становлюсь серьезным и спрашиваю:
— Что же ты открыл?
Он отвечает многозначительно:
— Я открыл для себя сферу того волшебного, таинственного, загадочного явления, которое именуется властью. Безграничную сферу, где действия и поступки теряют свой обычный общепринятый смысл и приобретают иное, не свойственное им значение именно потому, что они связаны в той или иной степени с осуществлением власти. Должен тебе сказать, что, сам того не желая, ты попал как раз в точку. Дело именно в ритуале.
Здесь я его прервал:
— Но ведь есть какая-то разница между тобой и, например, председателем Правления. Ты как бы исполняешь отведенную тебе роль в пьесе, отлично понимая истинный смысл спектакля. Но председатель-то ничего этого не знает. Он просто верит в силу власти — и все тут.
Мой приятель хохочет, его смех, вполне дружеский, почему-то действует мне на нервы.
— Еще одна ошибка, еще одно наивное заблуждение! Председатель Правления все прекрасно понимает — так же, как моя секретарша, так же, как курьер. В том-то и суть: человек всегда знает, что делает, даже тогда, когда может показаться, что он этого не знает.
Я поднимаюсь:
— Ясно. В таком случае мне остается лишь уйти. Это место ритуалов и церемоний, пожалуй, совсем не подходит для болтовни с проезжими друзьями.
Он тоже встает, смотрит на меня и вдруг разражается веселым, прямо-таки детским смехом.
— Иди-иди, я тебя не задерживаю. Но имей в виду: только что ты сам мог убедиться в способности власти изменять суть вещей. Да еще как изменять! Мы вот с тобой здесь немного поболтали, а наша неделовая беседа, именно потому, что она происходила в этом кабинете и со мной, тоже послужила для проявления власти.
— Чьей власти?
— Да моей, черт побери!
Механические слуги
Телефон прозвонил один раз, потом другой, я бросился вниз по лестнице, но, поднеся трубку к уху, услышал лишь обычное металлическое потрескивание и вспомнил, что аппарат уже два дня как испорчен. Первый этаж был погружен в темноту, я щелкнул выключателем, но тьма не рассеялась: накануне вечером — еще одно неожиданное воспоминание! — из-за короткого замыкания погасло электричество. Ощупью, натыкаясь на какие-то загадочные предметы, я добрался до кухни и распахнул дверь, но и там меня ожидал сюрприз: девчонки, которая каждое утро приходила помочь по хозяйству, не было. Я вернулся в переднюю, открыл входную дверь и на секунду застыл на пороге, ослепленный белизною усыпанной галькой дорожки, казавшейся особенно белой под серым небом, какое бывает в те дни, когда дует сирокко.
У крыльца в чахлом садике моей жалкой загородной дачки стояла моя машина — разбитый, запыленный темно-зеленый драндулет. Я подумал, что, пожалуй, съезжу-ка я на машине позавтракать в Марино — это всего в пяти километрах, а потом вернусь домой и сразу же засяду за работу.
Я пошел к воротам, распахнул их, вернулся к машине, сел за руль, включил зажигание, нажал педаль. Но мотор оставался нем — полная тишина, абсолютная неподвижность. Я попытался еще раз: вновь тишина и неподвижность. Я стиснул зубы, борясь с охватившей меня яростью. Немного успокоившись, я вылез из машины, откинул капот, заглянул в мотор. И тут меня вдруг поразила та вполне очевидная истина, что автомобиль — это механизм. Как ни странно, но эта мысль никогда не приходила мне в голову. Ведь это же механизм, я управляю им, и он мне подчиняется. Меня поразило и другое: такой сложный мотор, а служит для совсем простой вещи — чтобы человек мог передвигаться. Вот также и телефон, подумал я, еще один чудодейственный механизм, служит для другой совсем простой вещи — чтобы человек мог говорить. А электрическая проводка, такая мудреная, — еще для одной не менее элементарной вещи: чтобы человек мог видеть. А я в тот момент не мог ни передвигаться, ни говорить, ни видеть, потому что сложные механизмы, которыми я пользовался, вышли из строя.
Несколько минут я глядел на мотор, говоря себе, что ничего в нем не понимаю и для того, чтобы починить его, нужен механик, точно так же, как нужен телефонный мастер, чтобы исправить телефон, и электромонтер — для ремонта проводки. Потом я подумал: механик, телефонный мастер и электромонтер — в сущности, не что иное, как инструменты, к помощи которых мне надо прибегнуть, то есть и они, если хорошенько вникнуть, это механизмы в человеческом облике, используемые для ремонта. Эта мысль меня несколько утешила. Я бросил машину с поднятым капотом и пошел закрыть ворота. Здесь я увидел, что в почтовом ящике лежит письмо.
Я закрыл ворота, взял письмо, распечатал. Письмо было «срочное» из редакции иллюстрированного журнала, в котором я сотрудничал. В письме сообщалось, что, поскольку номер сдают в набор не в среду, а во вторник, я должен представить свою статью в восемь часов утра в понедельник. Некоторое время я стоял с письмом в руках в полной растерянности. Ведь в понедельник утром я и так уже должен сдать два материала — рассказ для женского еженедельника и обзорную статейку для журнала мод, значит, вместе со статьей для моего иллюстрированного журнала получается целых три штуки. Таким образом, ко всем бедам неожиданно прибавилась еще одна: поскольку день был воскресный, я не мог починить ни телефона, ни электричества, ни автомобиля, служанка не пришла, и вдобавок ко всему до утра понедельника остаются лишь сутки, в течение которых я должен написать три статьи.
Я вошел в дом, размышляя о том, как же быть, и начал медленно подниматься по лестнице. Совершенно ясно, что надо сейчас же разбудить Джованну, велеть ей приготовить завтрак, потом засадить ее за пишущую машинку и диктовать ей до ночи, не прерываясь ни на минуту. Я понимал, что воскресенье предстоит не из веселых, но другого выхода не было. Пока я обо всем этом раздумывал, меня вдруг словно чем-то ударило по голове: острая, нестерпимая боль стрелой пронзила затылок. Я обеими руками ухватился за перила, чтобы не скатиться с лестницы. Потом резкая боль прошла, но в мускулах шеи, плеч и рук осталась какая-то неприятная слабость. Я сказал себе: «Ты устал, у тебя полное нервное истощение, надо сегодня же пойти к врачу и начать лечиться». Но эту мысль тотчас вытеснила другая: «Нет, сегодня ты не пойдешь ни к какому врачу, так же как не вызовешь ни электромонтера, ни механика, ни телефонного мастера, потому что сегодня воскресенье».
Немного оправившись, я добрался до верха лестницы, вошел в спальню и, путаясь в разбросанных по полу чулках, туфлях, комбинациях и прочих предметах женского туалета, направился к окну и поднял штору. Белесый свет дня — одного из тех, когда дует сирокко, — наполнил комнату, я увидел двуспальную кровать, покрытую розовым одеялом, бесформенно взгорбившимся посередине, и торчащую из-под него длинную прядь черных волос. Я подошел к постели, положил руку на розовый горб и начал трясти его, приговаривая:
— Джованна, проснись, пора вставать!
В ответ раздался лишь жалобный стон. Я снова потряс горб и вновь услышал стон, но более слабый: жена опять уснула. Тогда я нагнулся, схватил одеяло за края и резко сдернул его. При этом — кто знает почему— мне вспомнился стоящий внизу автомобиль: вот так же я несколько раз пытался разбудить мотор, а потом, поскольку он не просыпался, поднял капот, чтобы выяснить причину поломки, — иными словами, тоже сдернул одеяло. Теперь Джованна была передо мной вся на виду, как недавно мотор моей малолитражки: она свернулась клубочком в своей узкой коротенькой пижамке, туго обтягивавшей ее молодое, полное тело. Я смотрел, как она, притворяясь, будто спит, обиженно и вместе с тем томно сжалась в еще более плотный комочек. А потом, словно в кино, когда одно изображение накладывается на другое, мне вдруг показалось, что вместо нее, такой пышной и яркой, на постели лежит мотор моей малолитражки со всеми его черными, блестящими от смазки частями, и я наклоняюсь, чтобы осмотреть его и выяснить, почему же он не работает и где поломка. Это продолжалось всего мгновение; я покачал головой и сказал себе: «Чтобы починить .мотор, нужен механик. Но Джованна ведь как-никак человек: она все поймет и поможет мне».
