Дмитрий Бортников - спящая красавица
Я садился рядом, когда уже все. Когда она уже глубоко-глубоко. Я ложился рядом. Валетом. Да. Я нюхал ее ноги. Они пахли кожей сандалий. Иногда я ошибался и тыкался носом. Прямо носом! Идиот! Она еще не успевала уйти глубоко! Это было ей очень щекотно! Очень! Она отпихивалась ногами! Еще во сне! М-м-м-м! Ну-у-у-у!..
Я решался на это не часто. Что-то здесь было... В том, что я чувствовал к ней. Во всем этом. В прикосновениях, в песнях. Да. В моих колыбельных. В моих попытках ее укачать. Усыпить. Чтобы потом держать на руках. Сколько хочу. Трогать. Смотреть. Прижимать к себе... Гладить... Прижимать крепко- крепко... Причинить боль. Да. Чтобы ее почувствовать... Именно. Чтобы ощутить ее тело. Ее жизнь. Чтобы стать ею...
Иногда, редко-редко, перед тем как уснуть, я вздрагивал, да. От ее запаха. От призрака ее запаха. Он приходил ко мне. Он приходил ко мне... Это от меня не зависело. Я ничего не мог поделать! Я даже почти забывал его! И тут он приходил! И так всегда. Всегда. От меня ничего не зависело...
Сходство. Да. Похожесть. Да не было в ней ничего похожего на мать. Никакого сходства. Матерью там и не пахло! Ничего общего! Ничего. Абсолютно. Меня это обрадовало.
Сколько раз я это слышал...
Да нет, странно! Я сама удивляюсь! Она ни на кого не похожа! Ни на меня, ни на Него!.. Откуда вообще она?! Ни на бабку, ни на деда...
Она была сама по себе. Да. Еще раз скажу — меня это обрадовало. Где был отец? Не важно. Кто он — тем более наплевать! Кто мать? Учитель музыки. Это я услышал, но и это — не важно. Была только она. И все. Что надо кроме?
Если б она была на кого-то похожа... Мне от этой мысли не по себе. Да. Мне это не нравится. Не нравится. Вообще сама идея не нравится. В этом есть что-то жалкое, нет? Что-то тревожное. Неприятное. Опять, опять, опять... Снова, снова те же лица, те же лица, еще и еще... Какая тоска! Что-то жалкое, бессильное...
Сходство с родителями... Может быть и наоборот, нет? Родители становятся все более похожи на детей. Родители чувствуют после рождения детей что-то странное... Да. Будто ребенок, вот этот, он был всегда. Всегда. Не было времени до него. Нет. Только с ним. Именно так. Он был всегда. Они чувствуют что- то такое. Что-то подобное. И это со всем примиряет, нет? Со всем. С жизнью, с болезнями, а потом ведь и сходство. Оно — тоже все смазывает. Оно тоже...
А с ней было все нормально. Никакого сходства.
***Брать девочку на руки и уходить. Бормотать, укачивать, шептать... Чтоб успокоить, да, чтоб она затихла, чтоб доверилась... И медленно понести ее туда, где смородина. Туда, в мое убежище. Туда, где я мог ее рассматривать. Но это трудно. Матери ведь слышат, как волки. Что?! Это мой! Мой плачет!.. Куда я мог ее унести, чтоб мать уже не слышала? Туда, откуда уже никто ничего не услышит...
А так — нет. Я старался ее задобрить. Кормить. Хлеб, свежий толстый кусок, и помидор. Горячий, да, прямо с куста. Я разрывал его и протягивал. На... На...
И сок тек по нашим рукам. Щипал наши невидимые ранки. Она осторожно кусала, с моих рук. Свой кусок она роняла в пыль. Она боялась его держать. Это понятно. Да. Я это понимал. Плоть слишком тяжелая, открытая... Незнакомая. Сок высыхал, и она хныкала. Я не мог понять, в чем дело! Ранки! Поэтому. Сок щипал ей запястья, щеки. Вытирать она не давалась! Еще хуже! Она вопила! И я нес воду. Мыл ей лицо. Осторожно. Да. А она выпячивала губы. Сжимала губы и глаза. Чертовка! Это было трудно, да, мыть ей лицо. Хорошо еще, она не кусалась. Ни разу. Нет. Ни разу не попробовала. И потом мы забывали про еду. Она сразу мчалась в игру.
Кудри, платье... Ее запах. Голая, слепая писька, складка, просто складка... Ее повадки. Вдруг она кааак давай хохотать! Ей щекотно! Где оно, где это щекотное место?! Так хочется ее рассмешить. Развернуть, да, чтоб она открылась. Или заплакала. Да. Дети ведь очень открыты в плаче. Очень открыты...
Мне ее оставляли.
Не бойся. Он заботливый. Любит детей... Жалко, у него нет младшей. Сестры. Ольга с ним так не носилась. Нет. А он любит. С детьми. Заботится... Сам не поест... Она ведь у тебя уже просится?..
Моя мать это умела. Она успокоила эту женщину. Она пела ей тихую песню...
Ее сон... После плача. Она хотела есть, она уставала бегать, так рыдала... Я терпел. Она вырывалась из рук. Она падала на колени! Она рыдала! Я терпел. В конце концов она разрешала взять себя на руки. Я держал, дожидаясь, пока она уснет. Мммм, напевал я в груди, мммм-мм... Еще глубже. Мммм-м-ммм-м... Вооот. Еще глубже... Руки отнимались, но я все держал ее. Она расслаблялась, обвисала, да, вся разворачивалась, и рот... Ее рот открывался. Тогда я опускался на колени, осторожно-осторожно... Я садился. Это нелегко. Совсем нелегко... Она теперь лежала у меня на коленях. Укрытая моими руками. Да. Как в убежище. От солнца, от ветра... Откуда я все это знал? Как надо складывать руки? Что бормотать? Откуда? Где я все это видел?.. Не знаю. Нет.
Я пожирал ее глазами. Я смотрел и не мог отвести глаз. Что это было? Что?.. Волна меланхолии, да, незнакомой меланхолии, приходящей издалека... Я смотрел смотрел смотрел...
Я гладил ее волосы, щеки, да, побледневшие щеки... Она не просыпалась. Она вздыхала. Эти быстрые сны так глубоки! Я бы не хотел, чтобы она проснулась. Нет, нет и еще раз нет. Я хотел, чтобы она спала долго-долго... Я бы выдержал эту меланхолию... Сколько бы она ни спала... Я все время кружил вокруг этого. Вокруг этого чувства. Меланхолия... Откуда-то издалека... Да. Она приходила издалека... И я хотел повторять ее снова и снова... Вызывать каждый раз, да, снова и снова...
Или наши игры! Мы даже плясали! Она упрямилась, но не тут-то было! Со мной это не проходило! Я начинал отплясывать с ее куклой! Вдвоем! Кто нам с куклой был нужен?! Я строил такие равнодушные рожи, что девочка не могла отвести глаз! Она вырывала куклу из моих объятий! Она ее забрасывала за тридевять земель! За курятник! Да! Еще дальше! «Чтоб глаза мои тебя не видели больше!»
А потом бросалась мне на руки! Свистопляска?! Да это только тихое колыхание по сравнению с нашей джигой! Чертям пришлось бы перековаться по три раза! Да! Даже четыре. После нас с ней не росла трава! Жуки-солдатики еще пару суток не высовывались. Серьезно. И не только танцы, нет, не только шумные игры. Ну вот, например банка из-под творога. Да, белая, из пластика. Пустая? Конечно пустая, мы же сожрали творог. Грязная? Да, грязная, и что? Пойдет все равно, даже мыть не надо. Это — машина. Грязная белая роскошная машина. Она восхитительна! Ее можно нагрузить камешками! Сухим куриным дерьмом! Не важно! Ветками, песком, да, сережками ясеня, горелыми спичками! Именно — горелыми! Ведь нормальных уже нет! Все целые уже сожгли.
Или это — самолет! Ты можешь отправить его в небо! Белый пузатый лайнер! Да! Просто встать с колен и все! Не больше и не меньше! Черт! Просто встать с колен, и ты уже в небе! Поднять самолет на уровень глаз и следить. Самое важное! Следить за полетом — и все! Концентрироваться на полете. На руке, в которой — самолет. На самолете. Видеть только полет! Только движение. А потом он — бах! бах! Он горит! Он падает! Надо тушить! Срочно! На помощь! И она садится и давай тонкой струйкой поливать! Со всех сторон! Серьезное лицо! Боже! Какая тревога! Какое серьезное лицо! Еще бы! Такой момент! Ведь ты ей сказал, что надо сдерживаться! Не пи'сать! До важного момента! Придет время, и тогда — да! Потерпи потерпи потерпи...
Но еще одно... Да. Когда она спала у меня на руках... Проснувшись, она долго не могла понять, где и что. Она смотрела по сторонам, будто спала трое суток и больше. И дальше начиналось! Она вздрагивала, увидев меня! Кто это?! Кто?!
Я молчал, да, я смотрел и молчал. Я не мог говорить! Так далеко меня уносил ее сон. Ее слабое тело в моих руках. Это мое молчание, немота пугали ее. Она вздрагивала, я видел! И она не могла двинуться, сбежать. Мое молчание пугает. И она начинала говорить, лепетать, пускать пузыри! Лишь бы не молчать! Только бы не молчать со мной! Она болтала без умолку! Не закрывала рта ни на секунду! «А ты умеешь так?! А так?! А это?.. Это ты умеешь?! А я знаю во-о- от столько слов! Во-о-от столько много! А ты?!.. » Она разводила руками! Во-о-от столько слов! Как гора! Она знала гору слов! По сравнению с ней я был нем, как пенек! И не только! Нет! После этих приступов меланхолии я был новорожденный! Она была уже взрослая! Со своим словарным запасом! А я мог только молчать! Молчать и все! Только смотреть по сторонам и все! А она заливала меня словами. У нее выпало дно, и слова сыпались и сыпались... Потом она вообще перешла на свист! Так сильна была ее тревога! Только не молчать! Да! Только не это!.. Она заставляла меня показывать язык! Высовывать его до самого корня! А ну-ка покажи. Ха-ха! Ну и язык! Ну и чучело! У меня лучше! Вот! Смо-о-отри! Какой! Гибкий! Я могу им крутить! Вот! Вот так вот! А ты?! Ты можешь? А ну покрути!..
Я был как младенец. Да. Это она должна меня кормить! Следить за мной! Чтоб я не ел землю! Не клал пальцы в рот! Это она пусть качает меня на коленях! Пусть даст мне соску! Она. Это она должна, а не я! Рассказывать истории и петь! Да. Петь колыбельные... Я становился совсем грудным. Меня все трогало и пугало! И никого вокруг, только она! Она должна была меня успокоить! Укачать! Взять на руки! Погладить! Попеть что-нибудь... Тихое. Да. Петь потихоньку... Не смотреть на меня. Нет. Только петь. Отвести глаза... Смотреть в сторону и петь. Слова не важны. Нет. Только настроение. Да. Только найти правильный тон и все. Успокоить мою тревогу... Заговорить мои страхи.
