Кристин Валла - Мускат
Клара Йоргенсен много путешествовала и где только ни побывала! Еще не родившись на свет, она в материнском чреве уже слетала во Флоренцию. Это было в то время, когда госпожа Йоргенсен изучала итальянскую архитектуру. Клара Йоргенсен едва не родилась в больнице при итальянском монастыре, мысль об этом представлялась ей чрезвычайно романтической. Однако ей пришлось удовольствоваться тем, чтобы появиться на свет в больнице Уллевол вместе с несколькими другими малышами. Но едва отпущенная за порог больницы, Клара Йоргенсен продолжила бесконечные разъезды. Иначе и не могло быть у ребенка из такой семьи, в которой отец работал летчиком, а мать занималась проектированием домов и комнат, и ей, сколько ни строила, все было мало. Клару Йоргенсен перевозили в дальние края на паромах, в поездах, на «Конкорде» и в машине, хотя больше всего ей понравилась езда на извозчике. Детство ее было отмечено встречами и расставаниями, значками на карте, которыми помечались те места, куда хотелось бы вернуться, но потом оказывалось, что ты покинула их навсегда. Она была молчаливой девочкой, для которой лучшим фотоаппаратом служила ее память: на этих мысленных снимках сохранилось растерянное выражение отца, когда он в горах Невады захлопнул дверцу автомобиля, забыв вынуть ключи, мама, торгующаяся на марокканском рынке при покупке шелкового платка, старшая сестра, громкими воплями провожающая встреченных на дороге лошадей, и сама Клара, молча сидящая лицом к окошку и разглядывающая все, что попадалось по пути.
Единственное, чем она причиняла беспокойство своим родителям, была ее манера неожиданно исчезать. В пятилетнем возрасте она потерялась, отбившись от матери на римском аэровокзале Рома-Фьюмичино. У персонала аэропорта ушло два часа на то, чтобы ее отыскать. Ее обнаружили в кафетерии второго этажа, она сидела на алом стуле и, болтая ногами, смотрела на взлетно-посадочную полосу. Затем она потерялась в садах Версаля, отправившись гулять по лесу, в музее Метрополитен в Нью-Йорке это произошло даже неоднократно, и в канадском спальном районе, заглядевшись на то, как отцы семейств, поливаемые дождевальными установками, подстригали свои газоны. Она не видела ничего странного в том, чтобы, наглядевшись на что-то одно, отправиться дальше, чтобы посмотреть на что-то другое, и никак не могла взять в толк, отчего это родители смотрят на нее с таким озабоченным и испуганным выражением. И только повзрослев, она поняла, что самое страшное для человека — не самому потеряться, а потерять того, кого любишь.
До сих пор она еще не теряла никого, кто был бы ей по-настоящему дорог. Через ее мир все время проходили разные люди, очень многие вступали в него и вновь удалялись, словно выйдя за раздвижные двери, они появлялись, спешили дальше, незаметно исчезали. Очень немногие задерживались в той реальности, в которой существовала она. Когда она была маленькой, родители все время водили ее за ручку, но их руки постепенно разжались, и Клара Йоргенсен продолжила свой путь по свету одна. Первую самостоятельную осень она провела в Париже, кружа вокруг Сены и впитывая каждый переулок, одиноко отдыхая с чашечкой кофе среди бурлящего прибоя людской жизни. Затем железная дорога привела ее в большие города Европы — Прагу, Будапешт, Флоренцию, Барселону, — и она беседовала с теми, кто с ней заговаривал, играла в карты с попутчиками, дарила им классиков в дешевых карманных изданиях, получала взамен другие книги. Отец заботился о том, чтобы Клара могла побывать там, куда ее больше всего тянуло, и она независимо от сезона по капельке пропадала, исчезая то на несколько дней, то на пару недель или месяцев. Казалось, из всех мест ей больше всего нравились аэропорты и вокзалы, где можно было в одиночестве остановиться перед массивной доской с расписанием рейсов, чувствуя себя пылинкой в человеческом мальстреме, крохотной и незаметной частичкой в мире, полном укромных прибежищ, где тебя никто не найдет.
Первая мысль Габриэля Анхелико была, что время ожидания миновало. В тот же миг он понял, что до сих пор не сознавал своего ожидания, но, должно быть, так оно и было, потому что когда ты получаешь то, чего ждал, ты ощущаешь, как будто в твоей душевной мозаике какой-то кусочек встал вдруг на место. Девушка была птичка-невеличка с глазами как из стекла, их цвет менялся под влиянием игры света, падавшего из окна. Худенькая и длинная шейка, худощавое тельце, плоская грудка. Волосы каштановые с выгоревшими на солнце прядками. Не красавица, личико не того типа, чтобы автоматически притягивать к себе внимание, но вокруг нее лучилась какая-то золотистая аура, блеск которой временами достигал того места, где он стоял. Она на него даже не смотрела, а глядела в окно, за которым виднелись горы. Расстояние до нее казалось огромным, она сидела в заднем ряду одетая в голубое платьице с бретельками и золотистые матерчатые тапочки на тесемках. Она сидела, положа ногу на ногу, и беззаботно покачивала подметкой, подперев подбородок руками и щурясь на свет из окна щелочками глаз. У нее были маленькие, аккуратные ручки и часики на серебряном браслете. Разумеется, очень далекая от его мира.
Габриэль Анхелико был уверен, что никогда с нею не познакомится. Ему часто попадались студенты, о которых он не имел ни малейшего представления, кто они такие, проучив их целый семестр. Только самые громкоголосые и открытые как-то проявляли себя на его уроках, большинство же так и оставались для него тенями, знакомыми только по имени. В первый день при перекличке она спокойно подняла руку и сложила губки бантиком, когда он произнес ее имя. Он ограничился одним именем, так как фамилия оказалась слишком непонятной, в ней была буква, которая ему раньше никогда не встречалась. После двух утренних занятий по два академических часа он все еще не знал, как звучит ее голос, она ни разу не заговорила и не засмеялась, а только подрагивала уголками губ, как бы удивляясь его глупостям. Ему показалось, что взгляд ее часто ускользает далеко от того, о чем он толкует, словно в ее глазах отражалось совсем не то, что их здесь окружало. Он ни разу не пытался привлечь ее внимание, однако на третий день любопытство чуть не заставило его сдаться. Он уже готов был направиться к ней по проходу между рядами, не в силах больше ходить по классу, напряженно ожидая, когда он услышит звук ее голоса. Однако он удержался. Она оставалась нема и недоступна. Только лицо.
Город, где жил Габриэль Анхелико, был длинный и узкий и располагался во впадине венесуэльских Анд. Это был настоящий город с кинотеатрами, театром, кафедральным собором и библиотекой, имелся там и городской музей, в котором хранился один из мечей борца за свободу Симона Боливара. Улицы в нем сбегали под гору и во время дождя превращались в реки, дома же загораживались от потоков воды высоким крыльцом и крутыми поребриками тротуаров. Воздух на улицах был густо загазован выхлопами автомобилей, с трудом одолевавших крутые подъемы. Вдоль обочин накапливались большие кучи отбросов, а у деревьев в парке росли длинные бороды, так что в сумерках они становились похожи на спящих стариков. Но кое-где попадались кварталы, напоминающие уютные улочки парижского Левого берега, хотя пирожные были тут гораздо слаще, а кофе так крепок, что мог бы пробудить даже мертвых.
Институт, в котором работал Габриэль Анхелико, находился на самом широком проспекте, удачно расположенном рядом с аэродромом. Взлетно-посадочная полоса была видна из окна аудитории, и в одиннадцать часов профессор каждый день должен был делать небольшую паузу, пережидая, пока не приземлится самолет из Каракаса. Институт принадлежал посольству США, и училось в нем более тысячи североамериканских студентов. Габриэль Анхелико не догадывался, что Клара Йоргенсен приехала совсем из другой страны, несмотря на то что она была гораздо скромнее своих бойких на язык однокурсников. Иногда он фантазировал, придумывая, откуда она такая взялась, воображая себе ее отца то судовладельцем, то редактором, а мать любящей и заботливой домохозяйкой, от которой дочка научилась, как надо одеваться и как надо стоять, прямо держа спину.
Он часто наблюдал за ней, когда она шла, прижимая книжки к груди скрещенными руками, всегда одетая в платье или юбку, с гладко зачесанными и собранными сзади в конский хвост волосами. Походка у нее была совсем не такая, как у других иностранных девушек, которые ходили как бы внаклонку, подавшись всем корпусом вперед, словно мысленно уже были в месте назначения. В отличие от венесуэльских барышень она также не раскачивалась, словно корабль в бурю, на слишком высоких каблуках, не выпячивала грудь или ягодицы, а несла свое тело так, как ему было естественно. Ни с кем из учащихся она, похоже, дружбы не заводила, хотя порой Габриэль Анхелико видел, как она разговаривала с кем-нибудь, остановившись на институтском дворе. Несколько раз она при нем неожиданно принималась хохотать во весь рот. В такие мгновения Габриэль Анхелико ощущал укол в сердце, потому что ему еще ни разу не удалось добиться от нее такой реакции, хотя это уже стало для него чуть ли не делом чести.
