Фабрис Каро - Фигурек
Клер работает в фонде, который выдает пособие многодетным семьям, Жюльен — в дирекции по материально-техническому обеспечению[3], что уж они каждый у себя делают, понятия не имею, я их не спрашиваю, а сами они не рассказывают. Наверное, как и я, понимают, что эта тема всем уже оскомину набила, вот мы чаще и предпочитаем помолчать, а не обсуждать служебные дела. Молчать вместе нам никогда не тягостно. Кое-кто сказал бы, что это и есть доказательство настоящей дружбы, — чушь собачья. Да, мы настоящие друзья, да, нам не тягостно молчание при встречах, но здесь нет никакой причинно-следственной связи.
6Я с большим недоверием отношусь к похоронам Констанов. В прошлом я навидался погребальных церемоний Констанов, и все они оказались никуда не годными от начала и до конца: насквозь фарисейские, слабые и неубедительные. (Имею в виду похороны Жерара Констана, Дельфины Констан и — наверное, самые ужасные из всех — похороны Амеде Констан.) Мне уже сто лет ясно: эти Констаны совершенно не способны умереть как следует.
Вот потому, прочитав в столбце с некрологами о том, что ближайшие похороны — это похороны некоего Жана-Мари Констана, я сразу отреагировал на сообщение резко отрицательно. Лучше уж проехать несколько лишних десятков километров, зато присутствовать на качественной церемонии (например, Барро — Барро всегда все делают очень точно и правильно, ничего выдающегося ждать не приходится, но лично меня они пока ни разу сильно не разочаровали).
В конце концов, уступив внезапному приступу снисходительности (а может быть — и лени), я решил все-таки отправиться на похороны Констана, правда, заранее уверенный, что ничего хорошего там не увижу и не услышу. Ладно, по крайней мере, если это окажется полный провал, у меня будут научно обоснованные и неопровержимые доказательства того, что Констаны умирают хуже некуда.
И каково же было мое изумление, когда зять Жана-Мари Констана принялся в надгробной речи бичевать покойного, ссылаясь на какую-то темную и запутанную историю о наследстве и затапливаемых землях. Двум здоровенным парням (сыновьям Констана?) пришлось вмешаться, они заставили этого типа замолчать и увели его подальше от группы, которая явилась восхвалять усопшего, а не поносить его. Атмосфера после этой интермедии стала по-настоящему магической, печаль, кажется, удесятерилась, ручьи слез переполнились и превратились в реки. Казалось, каждый из присутствующих молча припоминал трогательные эпизоды, которых, может, и не было, а если и были, то горем явно приукрашивались.
Когда я наблюдал за всем этим потоком эмоций, накрытый ими, как куполом, какой-то человек с другого конца нашей группы вдруг подмигнул мне и — с совершенно идиотской улыбочкой — потихоньку показал большой палец. Кругленький такой человечек на коротких ножках, ну очень жизнерадостный на вид…
Откуда я знаю этого типа? Нет, не могу сказать откуда, но тем не менее убежден, что и раньше встречался с ним.
7— Так как твоя пьеса-то — продвигается?
— Потихоньку-полегоньку продвигается… Нужно еще многое довести до ума, но постепенно вещь начинает обретать форму…
Мать положила мне на тарелку бедрышко мертвой курицы, брату — второе. Мой брат всегда говорил, что кривая самоубийств резко пойдет вниз с того дня, когда генетика позволит разводить кур с тремя ногами, и что нет детской травмы тяжелее, чем травма ребенка (обычно это старший), которому постоянно достается крылышко или вообще кусочек белого мяса, тогда как двое других едят ножки. В нашей семье такой проблемы не было и нет: нас только двое. И у нас с братом поэтому статистически шансов покончить жизнь самоубийством куда меньше. Во всяком случае — по причине травмы, полученной из-за белого мяса убитой курицы.
— А знаешь, ведь театр, это…
…отлично, прекрасно, но не там же ты будешь получать стабильную зарплату, правда, ты же знаешь, как в таком ремесле много званых и как мало избранных, ты знаешь, сколько народу пришло туда, исполнившись самых радужных надежд, а потом они…
— …так ничего и не добились!
Брат хмыкает, вгрызаясь в бедрышко, такие минуты вздорной болтовни, когда нудно повторяется одно и то же, возвращают нас к поре беззаботного детства (в то время как предполагается, что приведенная выше тирада должна меня образумить, если не заставить убояться). Затем наступает черед сравнений.
— Если бы ты продолжал учиться, ты мог бы получить нормальную работу и писал бы свои пьесы в свободное время. Вот посмотри на Тео, он ведь…
8…всегда сдавал любые экзамены с потрясающей легкостью. Он двигался по дороге школьного обучения так, словно двери перед ним, одна за другой, распахивались сами. Увидев, что он, едва четырехлетний, уже умеет читать и писать, родители поняли, что в дальнейшем все пойдет как по маслу, и смогли с этого дня сосредоточить внимание на предмете своих истинных тревог: на мне.
Я старше брата на год, так что не я, а он появился на свет случайно. (Кому же неизвестно: если между двумя детьми разница всего в год или даже меньше, — появление на свет младшего иначе как случайностью не объяснишь.) Стало быть, вполне закономерно, что он оказался куда талантливей меня: надо же было чем-то компенсировать вечное чувство вины, которое могло бы извести его при малейшей неудаче. Даже не при неудаче — просто, если бы ему случилось быть слегка не в форме.
Только явный злопыхатель, не покривив душой, мог бы сказать, будто у моего брата что-то не ладится. Мало того, что у него выдающиеся интеллектуальные данные, он еще и сует свой огурец (уточню мимоходом: непомерный) в любое существо, к какому мне нет доступа даже в самых разнузданных эротических видениях. Сказать, что генетика несправедлив) распределила между нами свои резервы, было бы эвфемизмом из самых легковесных.
Различия между братом и мной фотограф определил бы так: позитив и негатив.
Ну а теперь, высказав все это, признаюсь, что даже совсем чуточку рассердиться на него мне было бы затруднительно. Возможно, он единственный, с кем у меня отношения лишены всякой фальши. Отношения между нами совершенно здоровые, в высшей степени чистые, и именно брат — мой лучший друг в семье, пусть мы и видимся всего несколько часов в неделю у родителей. Он уже три года живет с Анной, девушкой настолько же скромной, насколько и светлой, — и связь эта крепче некуда. И вот вам еще одна замечательная, никуда не исчезающая возможность сравнить меня с братом: я — закоренелый холостяк, и это всех беспокоит. Родители уже отчаялись увидеть меня когда-нибудь с посудомоечной машиной или кредитом на недвижимость.
Вопросы, не касающиеся справки о заработной плате или утробы моей законной жены, никогда не станут для них ничем, кроме…
9— …не отказывает себе в развлечениях, но это не мешает ему серьезно заниматься. Умение делать жизненный выбор очень важно.
Отец, как обычно, ничего не говорит. Он довольствуется тем, что посасывает гузку убитой курицы, с подлинным совершенством исполняя роль отца: кажущееся равнодушие, всепонимающая беззаботность, немая тоска.
Брат приходит мне на помощь, критикуя замороженную фасоль. Он пытается сменить тему, намерение шито белыми нитками, но ведь это — от души. Мать и впрямь меняет тему, правда, по форме, а не по сути:
— С Анной увидишься сегодня вечером?
Брат, не отрываясь от бедрышка, кивает.
С Анной увидишься сегодня вечером? Диалог через третье лицо, новый способ сказать мне: а вот ты ни с кем сегодня вечером не увидишься!
10 Акт I, сцена 1Эпитафина и Некто-Жан на кухне.
Некто-Жан. Этот визит не доставляет мне ни малейшего удовольствия…
Эпитафина. Ладно уж, Некто-Жан, может быть, это обычная формальность.
11Вдовец держится великолепно — вот уж в чем ему не откажешь. Мы по ходу церемонии то и дело встаем и садимся по команде кюре, один только муж усопшей стоит все время — невозмутимый, взгляд прикован к поставленному перед алтарем гробу с его половиной. От всего происходящего веет каким-то особым достоинством, хотя дело не сразу пошло гладко. Вначале вся семья никак не могла успокоить группу из трех или четырех детишек, которые бегали по церкви, громко смеялись и выкрикивали имена американских певиц, — возможно, это были дальние родственники, имеющие о смерти более чем смутное представление. В конце концов какой-то дядюшка (должно быть, антиклерикал) вызвался увести детей из храма и поиграть с ними на улице.
А когда зазвучал «Отче наш» (по-моему, чересчур сонный), вдруг вижу в третьем ряду впереди — его. Того самого красномордого человечка, которого лицезрел на прошлых похоронах. Он оборачивается, улыбается и посылает мне привет, изобразив нечто вроде «А вот и я!» своими пухлыми пальцами. Мне не только ужасно стыдно (кажется, его жест заметили родные покойницы) — навязчивое присутствие этого типа начинает сильно меня тревожить.
