Карлос Домингес - Бумажный дом
Я представил, как она танцует в колониальном дворике при свечах в неверную жаркую ночь, какими бывают все ночи в Мехико, стараясь доказать, что, может, она и гринго[5], но вовсе не какая-то неуклюжая кукла, серьезна, но не идиотка, элегантна и чувственна. Я видел, как потом она, пошатываясь, идет по мощенной булыжником улочке, держась за руку ведущего ее мужчины — возможно, счастливого? — а их тени прячутся в темных подъездах.
Писатель сообщил мне, что Брауэр переехал в Рочу — округ, омываемый Атлантическим океаном, — и больше он ничего о нем не слышал, но если я дам ему несколько дней, он попытается узнать через своего друга, как с ним связаться.
Пятнадцать лет — немалый срок, именно столько я прожил в Англии. Каждые три года я возвращался в Буэнос-Айрес навестить мать, возобновить контакты с друзьями из прошлого и окунуться в язык бассейна Рио-де-ла-Плата среди пестрой фауны Буэнос-Айреса, однако Уругвай я почти не знал. У меня сохранилось слабое воспоминание о ночном путешествии на пароходе в Монтевидео, когда мне было пять лет, и отец поднимал меня на руках; друг как-то пригласил меня пожить несколько дней на Пунте-дель-Эсте[6], но в Роче я не был. Едва мог представить себе, где это находится.
Нет, не пляжи аргентинского юга оставили у меня впечатление грязного ветрового стекла в дождливый день. Быть может — небо в избытке, открытый простор песка и ветра вместе с историей Карлоса Брауэра связали побережье Рочи с ветровым стеклом и со страшным предупреждением, которое возвращается ко мне всякий раз, как кто-то похвалит мою библиотеку. Каждый год я дарю студентам не меньше пятидесяти книг, и все равно приходится добавлять новый книжный шкаф или ставить книги в два ряда; они с невинным видом бесшумно заполоняют дом. Я не в состоянии остановить их.
Много раз я задавался вопросом, зачем храню книги, которые могут пригодиться только в неопределенном будущем, названия, далекие от привычных путей, раз прочитанные экземпляры, страницы которых я не открою еще много лет. Быть может, никогда! Но как я могу избавиться, к примеру, от «Зова предков»[7], не уничтожив при этом один из немногих кирпичиков моего детства, или от «Грека Зорбы»[8] — слезы, пролитые над ним, положили конец моему отрочеству; «Двадцать пятый час»[9] и многие другие, давным-давно вытесненные на самые верхние полки в священной верности, которую мы себе приписываем, но тем не менее невредимые и немые.
Часто избавиться от книги труднее, чем ее приобрести. Книги лепятся к нам на основе соглашения о необходимости и забвении, словно были свидетелями эпизода нашей жизни, в который нам нет возврата. Но пока есть книги, нам кажется, что эти мгновения еще здесь. Я видел, как многие отмечают день, месяц и год прочтения; прочерчивают скромный календарь. Другие записывают на первой странице свое имя и, перед тем как отдать книгу кому-то почитать, заносят в дневник получателя и добавляют дату. Я видел запечатанные тома, как в публичных библиотеках, и тома с маленькой визиткой владельца, аккуратно вставленной в середину книги. Никому не хочется потерять книгу. Уж лучше потерять кольцо, часы, зонтик, чем книгу, страницы которой мы уже не перевернем, но в звуках названия которой кроются старые и подчас утраченные чувства.
В конце концов выходит, что размер библиотеки все же имеет значение. Книги выставляют напоказ, словно большой открытый мозг, под жалкими предлогами и покровом ложной скромности. Я знавал преподавателя классических языков, который нарочно мешкал на кухне, готовя кофе, чтобы гости могли полюбоваться названиями на полках. Когда он видел, что все свершилось, он входил в гостиную с подносом, а на лице его играла довольная улыбка.
Мы, читатели, тайком заглядываем в библиотеки друзей хотя бы просто для развлечения. Иногда для того, чтобы найти книгу, которую хотим почитать, но у нас ее нет, а иногда — чтобы знать, чем кормили стоящего перед нами зверя. Оставьте коллегу на диване в гостиной, и когда вернетесь, вы непременно обнаружите, что он стоит, вынюхивая ваши книги.
Но наступает момент, когда тома пересекают невидимую грань, наложенную количеством, и былая гордость превращается в обузу, потому что место — всегда проблема. Я как раз раздумывал, где бы повесить новую полку, когда в мои руки попал экземпляр «Теневой черты», который с тех пор возвращается ко мне словно постоянное предупреждение.
Впрочем, экзаменационная сессия отвлекла мое внимание от книги. Она осталась на подставке, а я занялся своими студентами и студентами Блюмы. Дни были заполнены горами монографий и практических работ. Но когда настали летние каникулы, я решил пораньше поехать к матери, сделать себе подарок и вернуть книгу, а заодно сообщить мужчине, который в то время ничего для меня не значил, о трагической кончине Блюмы. Впрочем, не стану отрицать: помимо всего прочего, я хотел узнать его тайну.
Два
Спустя неделю я приехал в Буэнос-Айрес. Город показался мне более современным и стеклянным, мать и друзья — более уставшими, словно оглушающий рев машин, огни, телевизоры в барах находили в смятении жителей те легкие, из которых город черпал воздух, чтобы расти.
Проспект Санта-Фе затмил собой Коррьентес[10]. Теперь здесь были большие роскошные книжные, огромные магазины компакт-дисков и аудиозаписей, громадные кондитерские, кинозалы и театры, а у дверей тянулись ряды нищих.
Жители города ходили с мобильниками у уха, водили машины, зажав плечом мобильник, говорили по мобильнику и в автобусах, и в супермаркетах, и подметая дорожки, словно их жизнью завладела словесная лихорадка.
Однажды вечером я отправился на прогулку в порт по маршруту, который любил, пока жил в Буэнос-Айресе, между большими галсовыми канатами, старыми бараками с обнажившейся кирпичной кладкой, кранами, судами, среди моряков и чаек. Я совершал эту прогулку каждый раз, будто возвращался на страницы книги моей юности, где хранились одновременно и вход в город, и его задворки. Но тут я наткнулся на пышные рестораны, бары, кафе со швейцарами, принадлежащие к настолько иному миру эксгибиционизма и непристойной дороговизны, что убежал со скоростью брошенного камня.
В тот вечер в подземке я наткнулся на девочку с аккордеоном. Печальный взгляд, рваная одежда — на какое-то мгновение я предположил, что она прибыла сюда из провинций Коррьентес, Тукуман, Мисионес вслед за другими обездоленными. Но, похоже, она заметила мой интерес, потому что, не сводя с меня глаз, принялась наигрывать на аккордеоне цыганскую мелодию, которая предала моим догадкам неожиданный оборот. На первой же станции, когда поезд остановился, она прекратила игру и вышла из вагона. Не знаю почему, но у меня возникла потребность пойти за ней. В ее глазах было нечто, предвещающее несчастье, мягкое и потрясающее, роднящее ее с исчезнувшим уголком порта. Меня остановили двери. Потом мне рассказали, что это косовары и что они ездят по Буэнос-Айресу в автобусах и поездах с аккордеонами — дети играют, а родители просят милостыню. Это вульгарное и однозначное объяснение, казалось, исключало всякое удивление со смирением, обезболивавшим его смысл. Буэнос-Айресу всегда удавалось меня удивить, но нечто грязное и непристойное прилипло к нему прочнее, чем цемент к обложке моей книги.
Кое-кто из друзей подарил мне только что опубликованные ими повести, но разговор об этом почти не шел. Они спорили, есть ли у Пильи[11] или Саэра[12] стратегия, чтобы вписаться в исторический процесс аргентинской литературы, хорошо ли заявить свое имя на круглый стол с дебатами или на презентацию какой-то книги, а потом не явиться, следует ли «нацеливаться» на академическую критику или на рецензии в журналах, выгодно ли скрываться, играть в прятки, искать скромные издательства, которые опубликуют твою книгу, или месяц блистать в испанском издательстве, а потом исчезнуть со стенда новинок, как падающая звезда.
Их литературные притязания были политикой и — даже более принципиально — военной тактикой, так самоотверженно старались они обрушить стены неизвестности, непроходимый барьер, который лишь немногим удавалось одолеть в выгодном положении. На карте литературы были сверкающие звезды, какие-то типы, которых ни с того ни с сего осыпали деньгами за ужасные книги, потому что они находились под крылом издательств, воскресных приложений, маркетинга, литературных премий, жутких фильмов и витрин книжных магазинов, взимавших мзду за то, чтобы выставить книгу на видное место. И за столиком бара все это представало пестрым полем сражения, сквозь которое нужно пробиться писателю уже не в погоне за опытом написания книги — хотя некоторые начинали писать именно так, — а уже сразу после его обретения. Издатели жаловались на отсутствие хороших книг, писатели — на «дерьмо», которое публикуют в крупных издательствах, и все они предъявляли возмущенные протесты, оправдания своим неудачам, несбывшиеся надежды. В Буэнос-Айресе книги стали центром виртуальной войны стратегий, вездесущности и власти.
