Пэн Буйокас - Человек, который хотел выпить море
Зефира по-прежнему держалась со свойственной ей горделивостью, ее головка всегда была высоко поднята. Только теперь венчавшие ее пышные темные локоны кудрявились на свободе, не стянутые школьными лентами, и просто излучали чувственность. Как и пухлые губы, и стройное тело с присущей ему грацией молодого зверя, в семнадцать лет уже полностью развившееся.
«Настоящая амазонка!» – вздыхали мужчины. А женщины фыркали: «Девчонка как девчонка. Скорее всего, живет со своим директором».
Ее присутствие так сильно взволновало Лукаса, что он и не помнил, как оказался после танца наедине с ней на пустынном морском берегу. До конца дней он запомнит плеск мелких волн, которые приносили к их ногам серебряный диск полной луны.
Зефира что-то говорила, но ни разу не вспомнила школу. Из-за шума моря Лукас плохо ее слышал. Море то набегало на гальку, то отступало и словно шептало берегу: «Ты мой… Ты мой…» И с каждой отступавшей волной он обещал себе, что, когда набежит новая, он обнимет Зефиру и вопьется в ее губы, которых так жаждал. Но волны все набегали и набегали, а у него даже не хватало смелости просто на нее взглянуть. И когда из темноты вышел его отец и позвал его домой, он позволил увести себя, как мальчишку.
Дома Лукас узнал, что это мать послала за ним отца. Бабушку это страшно разозлило, и она выбранила дочь за то, что та не обрадовалась, когда ее сын наконец-то проявил интерес к девушке. На что дочь отвечала:
– Пускай ухаживает на здоровье, да только за девушкой из хорошей семьи, а не за дочкой рыбака. И не за такой, которая ищет идиота, чтобы поскорее забеременеть от него и женить его на себе без приданого.
Сначала Лукас был благодарен отцу за то, что тот выручил его из отчаянного положения. Но стоило ему лечь в постель, как сердце у него сжалось оттого, что он бросил Зефиру совсем одну на берегу, и он содрогнулся от стыда.
В последующие дни даже ласковые уговоры бабушки не могли его утешить. Чтобы не столкнуться с Зефирой в таверне, он сказал отцу, что на танцах растянул щиколотку, и сидел у себя в комнате. Отсюда он посылал Зефире телепатические послания, как делали герои в его любимых книгах, побуждая ее написать ему, что она на него не сердится и готова дать ему шанс. Но единственное известие, которое он получил, было то, что директор психиатрической больницы переведен на другое место и взял свою молоденькую горничную с собой.
3
В третий раз Зефира заставила его сердце трепетать, когда Лукасу было пятьдесят восемь. Но ей по-прежнему оставалось семнадцать. Они встретились за десять тысяч километров от родного острова и через сорок лет после того, как Лукас покинул его. Чтобы убежать от мучительных воспоминаний, он пошел служить в армию, а отдав отечеству долг, эмигрировал.
Он перебрался в Канаду, где изучил английский и французский, перебиваясь случайными заработками, откладывал сколько мог, женился, стал отцом дочери и открыл в конце концов ставший очень популярным в Монреале рыбный ресторан. Он работал шесть дней в неделю, с утра до вечера, но стоило ему в воскресенье пообщаться с дочерью, как тиски забот отпускали его, и он испытывал одну только благодарность судьбе. Воспоминания о том, как под луной два юных сердца, которым не суждено было соединиться, бились в такт морскому прибою, поблекли, как и воспоминания о родном острове. Только одно теперь могло оживить их – музыка Лероса, которую он случайно слышал по радио или на празднике греческой общины. Мелодия была все время одна и та же, но из нее восставал весь остров. Пристань перед отцовской таверной. За ней – ласковое море. Крики чаек в вышине. Ветви апельсиновых деревьев, которые осенью клонились к земле под тяжестью тысяч маленьких солнышек, как называла бабушка зрелые плоды. И цветущий миндаль, заставлявший ее каждой весной напевать:
Когда душистый миндаль зацветает,
Даже старухи о свиданьях мечтают…
Все эти образы трогали его до слез. И вот наконец вспоминался танец с любимой бабушкой, после чего в памяти неизбежно воскресал образ девушки, покинутой им ночью на морском берегу. Тогда как многие свежие события за считаные дни стирались из памяти, это воспоминание оставалось все таким же ярким, словно все случилось только вчера, и неизменно сопровождалось острым приступом стыда, хотя в общем-то ему особенно не за что было стыдиться – и как мужу, и как отцу, и как предпринимателю и гражданину. И, заново переживая стыд, он снова и снова удивлялся, что несостоявшийся поцелуй может преследовать его так долго и так мучительно, тогда как он едва ли помнил лица всех тех женщин, с которыми впоследствии целовался.
В третий раз Зефира заставила его сердце трепетать, когда Лукас спал рядом со своей женой и видел сон.
Он стоял на покрытом мелкой галькой морском берегу. Слева простиралась морская гладь, над которой только начинало всходить солнце. Справа высился утес, похожий на чудовище, вылезающее из мрака, чтобы приветствовать новый день. Этакий левиафан стального цвета, гладкий и голый, только на вершине его росла кое-какая травка, похоже, кустики тимьяна и каперсника, вызывавшие в воображении смутные образы: как он помогает бабушке обрывать с них листья или бутоны, забираясь в недоступные для нее места.
Кругом не было ни души, даже чаек не слышно, и только непрестанно и тихо набегали на гальку волны. Он все смотрел на них, и его охватило странное чувство, что никто его нигде не ждет, делать ему абсолютно нечего, и он может сколько угодно любоваться великолепием солнца, восходящего над морем, единственным, чего ему так не хватало в Монреале.
Только Лукас об этом подумал, как из воды выскочил дельфин и плюхнулся у его ног. И этот большой черный дельфин начал дрожать, извиваться, биться о берег. И постепенно форма его начала меняться, и вот из туловища вычленилась сначала одна рука, затем вторая. Потом ноги. Голова. Голова семнадцатилетней девушки, увенчанная короной Зефириных темных кудрей…
Лукас вздрогнул и проснулся.
В темноте и тишине монреальской спальни его жена мирно спала с ним рядом, свернувшись в калачик, дыша тихо и неглубоко.
«Что за непонятный сон?» – подумал Лукас. Он нашел его весьма загадочным, тем более что за все время Зефира приснилась ему впервые. Он размышлял над ним некоторое время и наконец понял, что покинул девушку теперь уже во второй раз.
Остаток ночи Лукас провел без сна, снова раздавленный стыдом, преследовавшим его как зуд, который никак невозможно было унять, с тех пор как минутное малодушие отравило ему память об однокласснице, которую он продолжал тайно любить уже после того, как полученные в школе ссадины на коленках успели затянуться. В течение двух лет армейской службы в горах Эпируса на албанской границе, когда его тело жаждало женщины, это отравленное воспоминание преследовало его каждую ночь. В последующий год, проведенный в Афинах в ожидании разрешения на выезд, он несколько раз пробовал разыскать девушку, чтобы попросить у нее прощения, но так и не разыскал. А приехав в Канаду, он завертелся в водовороте новых впечатлений и обстоятельств, и постепенно воспоминание о Зефире сделалось смутной тенью из далекого прошлого, ничего общего не имевшей с испытаниями, невзгодами и победами его новой жизни. Стоило Лукасу почувствовать, что оживает старое мучительное воспоминание, и он немедленно простым волевым усилием выбрасывал его из головы с естественным эгоизмом неунывающей юности.
Но теперь Лукас был уже немолод и немного разбирался в жизни. Весь последующий день его не отпускало чувство стыда. Он твердил себе, что это был всего лишь сон, но успокоиться не мог. Чтобы избавиться от неприятного осадка, он подумывал о том, чтобы поделиться с кем-нибудь своей мукой – все равно с кем! Но ему было так стыдно за то, что он сделал в свои семнадцать, что даже сейчас, в пятьдесят восемь, он так и не решился об этом заговорить. И пришел к заключению, что одержим одной из навязчивых идей, над которыми те, кто от них не страдал, просто смеются. Он решил, что обречен нести свою тайну в одиночестве.
Следующим вечером, ложась в супружескую кровать, он пообещал себе, что ни за что не проснется, если Зефира появится снова. И стал ждать, чтобы его впустили к ней через дверь, которая существует только во сне.
4
Зефира появилась спустя восемь дней. В течение этих бесконечных восьми дней Лукас каждое утро просыпался и каждый вечер засыпал с мыслью об Амазонке.
Она появилась на набережной, очень напоминавшей набережную Монреаля в выходные: изобиловавшую гуляющими парочками, подростками на роликах и скейтбордах, уличными музыкантами, фокусниками и художниками. У многих были панковские прически, собачьи ошейники и ботинки на шипах; кольца и огромные английские булавки свисали со всевозможных частей их тел, густо покрытых затейливой татуировкой, словно восточные ковры узором.
