Олег Лукошин - Человек-недоразумение
Отец носит очки, усы и густую шевелюру с закрывающими уши прядями волос. Это модно. Это по-битловски, это даже почти по-хардроковски. Прогрессивные молодые люди того времени обязаны если уж не любить, то хотя бы уважать хард-рок.
Что носит мать? Ну уж явно не усы. А вот очки на её улыбающемся личике тоже присутствуют. Мои родители — интеллигенты. Я даже больше скажу — они учителя. Они те самые люди, кто на практике выполняют советский социальный заказ — видит бог, дьявол и Коммунистическая партия Советского Союза, они выполняют его на отлично. За те семь или восемь лет, прошедшие с момента окончания педагогического института и доблестной, энергичной работы на ниве школьной педагогики, они выпустили в жизнь уже не один десяток (а пожалуй, и не одну сотню) крепко подкованных и твёрдо нацеленных на служение обществу очкастых и патлатых юношей и девушек. Сейчас, спустя годы, вы можете лицезреть их выпускников на рынках и всевозможных торговых развалах городов России и ближнего зарубежья. Выпускники торгуют китайским трикотажем и польской косметикой. Выпускники согреваются в морозы глотком-другим водки, жалуются на боли в пояснице и постоянный рост цен за электричество. Выпускники продолжают надеяться на что-то лучшее.
Мои родители не виноваты. Они не знали, что когда-то к нам заявится чуждый их убеждениям и физиологии общественно-политический строй. Они никак не могли предвидеть подобного развития событий. Впрочем, повинуясь стремлению рассматривать явления не однобоко, а с диалектической двурогостью, я могу заявить: а кто вообще решил, что эти выпускники, ставшие рыночными торгашами, неудачники или что-то в этом роде? Кто вообще решил, что советский социальный заказ состоял в создании инженеров и педагогов, а не рыночных торговцев? Ведь силы зла не один день готовили наступление частнособственнических армад на бедный Советский Союз. Они знали, что им понадобятся рыночные торгаши, а кто на эту роль подходит лучше, чем педагоги и инженеры? Так что советский социальный заказ понимался в те времена неправильно, истинная его сущность скрывалась от народа, просто об этом, кроме зловещего капиталистического войска тьмы, уже почуявшего в советском строе слабину, ещё никто не знал.
Эту теорию подтверждает и тот факт, что родители мои до сих пор, несмотря на пенсионный возраст, трудятся — я, пожалуй, из ещё оставшегося кое-где в конечностях уважения к ним употреблю именно это благородное русское слово «трудятся» — в педагогике. Я не шучу. Отец — в коммерческом (это значит — отстойном) вузе, мать — всё так же в школе. Они, в отличие от своих бывших школьников, на рыночную панель не выползли, продолжая упорно и мужественно возделывать никчемную пашню преподавательства. На самом деле ничего другого делать они не умеют, это единственная возможность осмысленно продолжить своё бренное существование.
Они до сих пор бодры. До сих пор уверены в благородной значимости своей деятельности. Социальный заказ изменился, но он всё равно им по плечу — о, этих прожжённых учителей не испугаешь новыми непонятными определениями, они приспособятся и не к такому. Вот уже не первый год штампуют они на своём конвейере тонкой душевной организации конкурентоспособные и, самое главное, успешные личности, которые будут — нет, нет, не впаривать на рынках китайский трикотаж и польскую косметику — они будут заказывать её у поставщиков и распределять по дилерским складам и точкам, пребывая в современных офисах с самой современной оргтехникой, кондиционерами и санузлами, где красуется итальянская сантехника.
А пока на дворе тысяча девятьсот восьмидесятый и мои родители при активной помощи совсем уже взросленькой, разумненькой и активненькой сестрицы Наташи готовятся к маминому дню рождению. Семья ждёт гостей.
— Вова, ты слышишь: звонят в дверь! Это наверняка бабушка и дедушка. Открой им, будь умницей!
— Вова, снова звонок! Это наверняка ещё одна бабушка с ещё одним дедушкой, открой же им немедленно!
— Вова, сынок, что ты какой медлительный, неужели ты не слышишь, что в дверь снова звонят? Это определённо коллеги по работе, нехорошо держать их на лестничной площадке, впускай их скорее!
И вот в доме полный бардак. Человек пятнадцать каких-то подозрительных граждан, из которых мне известны лишь две бабушки и два дедушки (заявились все, хотя дедушка Слава, мамин отец, по какой-то горделиво-обиженной причине юбилей матери посещать не желал) заполнили собой всё пространство двухкомнатной квартиры и с показной радостью совершают лихорадочные броуновские движения на означенной территории, желая маме счастье и ещё десять раз по тридцать лет жизни.
Да, у нас двухкомнатная квартира. Это удивляет вас? Ну правильно, по нынешним временам звучит диковато: семья молодых учителей, да вдруг с двухкомнатной квартирой! Э, махните рукой и поверьте мне на слово: честно говоря, я и сам не уверен в существовании тысяча девятьсот восьмидесятого года, и всё происходящее в нём кажется мне проявлением моей безудержной фантазии.
Между прочим, вполне вероятно, что лишь фантазия это и есть…
Тем не менее будем держаться намеченного курса — я хоть и неадекватен порой по человеческим понятиям, но всё же в состоянии удерживать в голове целостность. Да, у нас двухкомнатная квартира — в советские времена особых удивлений ни у кого это не вызывает. Более того, все не устают сочувствовать нам, потому что по всем писаным и неписаным нормам двухкомнатная квартира при двоих детях — это просто слёзы. Даже мне, семилетней бестолочи, понятно это. Нам нужна как минимум трёхкомнатная, и родители уже встали в профсоюзную очередь на улучшение жилья.
Чтобы больше не возвращаться к этой теме, скажу: трёхкомнатную квартиру мы не получим.
— Ну что, Вовка, скоро в школу! — треплют меня за волосы чьи-то руки. — Совсем уже большой. Как время быстро летит!
На носу первое сентября — чрезвычайно ответственный день для маленького мальчика Вовы, который направится с ранцем и букетом гвоздик в первый класс — причём именно в ту самую школу, где работают его папа и мама. Представьте себе, они работают в одной школе, мать преподаёт русский язык и литературу, отец — историю и обществоведение. Мысли о школе неявно, этак подспудно тревожат меня, потому что школа — это что-то тёмное, неизвестное и соответственно пугающее. Неявно — потому что, по самому большому счёту, мне всё равно. Я уже прошёл детский сад, а это, что ни говорите, заслуживает некоторого уважения. К тому же я умею читать, писать и считать где-то до десяти тысяч, знаю годы, в которые свирепствовала Вторая мировая война, и даже могу назвать столицы пары дюжин государств, так что, по заверению родителей, в школе мне бояться нечего.
— Ну чё, Володь, — снова треплет меня кто-то по голове, голос свидетельствует, что обладатель рук сменился, — как там Картер в Штатах поживает?
— Вообще-то его президентский срок подходит к концу, — отвечаю я, взирая на дядю снизу вверх. — Так что поживает он, скорее всего, неважно. Придётся уходить на пенсию.
— О-о-о!!! — разносится по неровным рядам гостей восторженный возглас. — Вот это да! Вот это ребёнок! Всё знает.
Родители гордо и смущённо взирают на меня.
— А ещё я знаю наизусть стихотворение «Анчар», — продолжаю я развивать успех. И без какого бы то ни было одобрения начинаю декламировать: «В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раскаленной…»
Публика терпеливо выслушивает моё исполнение и, не дождавшись последнего четверостишия, награждает меня бурными аплодисментами. Я протестую, я знаю, что стихотворение не исполнено полностью, и, перекрикивая людской говор уже успевших переключиться к салатам гостей, выкрикиваю последние строки: «А царь тем ядом напитал…» — ну, и так далее.
Новый взрыв аплодисментов, более краткий и как бы говорящий о том, что в моей эрудиции более не нуждаются. Что я могу уйти на кухню или ещё куда подальше, что мои три минуты славы миновали. Сообразительный ребёнок, я понимаю всё с полунамёка и забиваюсь в угол.
Гости уже за столом. Водка в рюмках, картофельное пюре с салатами в тарелках. Звучат поздравления и подарки. Первый тост — за здоровье, молодость и красоту любимой и единственной супруги Танечки. Второй тост — за красоту, молодость и здоровье уважаемой коллеги Татьяны Степановны. Третий тост за молодость, здоровье и, конечно же, красоту дорогой доченьки и снохи.
Сестра Наташа сидит за столом, а вот я пребываю в своём углу на боковом поручне дивана. Нет, какое-то отношение к праздничному столу он тоже имеет — этот самый стол совсем недалеко, если вытянуться, то даже я могу достать кое-что, например, дольку апельсина. Но в то же время я как-то за пределами торжества, что меня в общем и целом скорее радует, чем огорчает. Мне не хочется вливаться в этот коллектив едва знакомых граждан.
