Амели Нотомб - Любовный саботаж (вариант перевода)
И тут силы покинули меня. Я легла на плиточный пол аэропорта и сразу уснула.
Просыпаюсь. Не знаю, сколько времени я спала. Родители все еще ждут багаж, и вид у них слегка удрученный. Мои брат и сестра спят на полу.
Я забыла про коммунизм. Хочется пить. Отец дает мне денег, чтобы я купила воды.
Слоняюсь туда-сюда. Здесь нет разноцветных газированных напитков, как в Японии. Продают только чай. И я делаю вывод: «Китай – это страна, где пьют чай». Ладно. Подхожу к маленькому старичку, который им торгует. Он протягивает мне кружку обжигающего напитка.
С этой огромной кружкой я сажусь на пол. Чай крепкий и потрясающий. Такого я никогда не пробовала. За несколько секунд он опьяняет меня. Это мое первое в жизни опьянение, и оно мне очень нравится. В этой стране меня ждут великие дела. Я прыгаю по аэропорту и верчусь как юла.
И тут я сталкиваюсь нос к носу с коммунизмом.
Когда наконец прибывает багаж, на улице уже темно.
Мы едем в машине, вокруг нас бесконечно странный мир. Время близится к полуночи, улицы широки и безлюдны.
У родителей все еще удрученный вид, а брат и сестра удивленно озираются вокруг.
От теина в голове настоящий фейерверк. Стараясь не выдать себя, я дрожу от возбуждения. Все кажется грандиозным, начиная с меня самой. Мысли играют в голове в чехарду.
Я не чувствую, что мой экстаз неуместен. Китай «банды четырех» и я существуем в разных измерениях, и так будет продолжаться три года.
Машина прибывает в гетто Саньлитунь. Оно окружено высокими стенами, а стены – китайскими солдатами. Здания похожи на тюрьму. Нам отведена квартира на пятом этаже. Лифта нет, а лестничные площадки залиты мочой.
Поднимаемся наверх с чемоданами. Мать плачет, я понимаю, что было бы бестактно демонстрировать сейчас свой восторг, и сдерживаю себя.
Из окна моей новой комнаты Китай выглядит до смешного безобразным. Я снисходительно гляжу на небо и прыгаю на кровати.
«Мир – это все, что имеет место», – пишет Витгенштейн.
Если верить китайским газетам, в Пекине имели место разного рода поучительные события.
Проверить это было невозможно.
Каждую неделю дипломатическая почта доставляла в посольства международную прессу. Статьи, посвященные Китаю, смахивали на новости с другой планеты.
Существовала еще газета с ограниченным тиражом, которая распространялась среди членов китайского правительства, а также, по нелепой необходимости соблюдать гласность, среди иностранных дипломатов: ее печатали там же, где и «Жэньминь жибао», но информация в этих двух газетах сильно различалась. Новости секретного листка были куда менее хвастливыми, так что их, в принципе, можно было принять за правду, хотя никто не мог быть в этом уверен: во времена правления «банды четырех» творцы новостей зачастую сами путались в них. Иностранцам тем более трудно было разобраться в этих ребусах. И многие дипломаты признавались, что, в сущности, они толком не знают, что происходит в Китае.
Отчеты, которые они писали в свои министерства, были шедеврами литературного творчества. Много писательских талантов родилось тогда в Китае, и по вполне понятной причине.
Если бы, восклицая «О, все равно куда! Лишь бы прочь из этого мира!»,[3] Бодлер знал, что его мечта может воплотиться в этой китайской смеси правды, лжи и полу-лжи-полуправды, уверена, он бы не стремился прочь из Европы с таким пылом.
В 1974 году, живя в Пекине, я не читала ни Витгенштейна, ни Бодлера, ни «Жэньминь жибао».
Я мало читала, у меня было слишком много дел. Пусть читают эти бездельники взрослые. Надо же их чем-то занять.
А у меня имелись дела поважнее.
Был конь, занимавший три четверти моего времени.
Была толпа, которую нужно восхищать.
Был престиж, который нужно поддерживать.
И легенда, которой надо себя окружать.
Но главное – была война. Ужасная и яростная война в гетто Саньлитунь.
Возьмите ораву детей самых разных национальностей, заприте их вместе в тесном бетонированном пространстве и оставьте без присмотра.
Весьма наивен тот, кто полагает, что дети сразу подружатся.
Наш приезд совпал с конференцией на высшем уровне, постановившей, что Вторая мировая война не решила ряд важных проблем.
Нужно было все начинать сначала, ибо ничего с тех пор не изменилось и немцы как были врагами, так и остались.
Уж кого-кого, а немцев в Саньлитунь хватало.
Кроме того, последней мировой войне не хватало размаха, а в этот раз армия союзников состояла из всех существующих национальностей, в том числе чилийцев и камерунцев.
Однако среди нас не было ни американцев, ни англичан.
Расизм тут ни при чем, все дело в географии.
Война ограничивалась территорией гетто Саньлитунь, а англичане обитали в старом гетто под названием Вайцзяо-далу.[4] У американцев была собственная резиденция, где они жили вместе со своим послом, неким Джорджем Бушем.
Отсутствие представителей этих двух наций в наших рядах нас нисколько не смущало. Можно обойтись и без них. Но без немцев – никак.
Война началась в 1972 году. Я поняла тогда кое-что очень важное: никто так не нужен в жизни, как враг.
Без врагов человек – жалкое существо, а его жизнь – тяжкое испытание, полное уныния и скуки.
Враг же подобен мессии.
Его существования достаточно, чтобы человек воспрял духом.
Благодаря врагу эта злополучная случайность под названием «жизнь» становится эпопеей.
Христос был прав, говоря: «Любите врагов ваших».
Но он делал из этого ошибочный вывод, что нужно примириться со своими врагами, подставить другую щеку и так далее.
Как бы не так! Если помириться с врагом, он станет другом.
А если больше не будет врагов, придется искать новых. И опять все сначала.
Так далеко не уедешь.
Значит, нужно любить своего врага, но не говорить ему об этом. А главное, ни в коем случае не мириться с ним.
Перемирие – это роскошь, которую человек не может себе позволить.
И доказательство тому – новые войны, которыми всегда кончается мирное время.
А после войны всегда наступает мир.
Мир вредит человечеству, война же влияет благотворно.
А значит, нужно философски смотреть на некоторые неудобства, причиняемые войной.
Ни одна газета, ни одно информационное агентство и ни один учебник истории никогда не рассказывали о мировой войне в гетто Саньлитунь, которая продлилась с 1972-го по 1975 год.
Так с юных лет я поняла, что такое цензура и дезинформация.
А иначе разве можно было бы умолчать о трехлетнем военном конфликте, в котором приняли участие десятки наций и в ходе которого совершались страшные зверства?
Газеты обошли нас вниманием, потому что средний возраст бойцов равнялся десяти годам. Так что ж, дети уже ничего не значат для истории?
После международной конференции 1972 года какой-то ябеда рассказал родителям о том, что мы затеваем войну.
Взрослые поняли, что накал страстей чересчур велик и помешать войне невозможно.
Однако новая война с немцами-детьми могла осложнить отношения с их родителями. В Пекине некоммунистические страны должны были жить в мире друг с другом.
Тогда делегация от родителей выдвинула свой условия: «Пусть будет мировая война, раз уж это неизбежно, но ни один западный немец не должен считаться врагом».
Нас это ничуть не огорчило: нам хватало и восточных.
Но взрослые хотели большего: они требовали, чтобы западных немцев приняли в армию союзников. Мы не могли на это решиться. Ладно, мы не станем их трогать, но сражаться с ними плечом к плечу было бы противоестественно. Впрочем, и сами западные немцы были не согласны, в чем и просчитались, потому что им, беднягам, пришлось держать нейтралитет и умирать со скуки. (За исключением нескольких предателей, перешедших на сторону Востока: единичные измены, о которых никогда не упоминалось.)
Итак, по мнению родителей, все было в порядке: войну детей они принимали за войну против коммунизма. Я свидетельствую, что дети так никогда не считали. Только немцы были нашими лучшими врагами. Доказательством может служить то, что мы никогда не дрались с албанцами и прочими болгарами из Саньлитунь. Их было мало, и они остались вне игры.
Про русских вообще нечего говорить, они жили отдельно. Другие восточные страны располагались в гетто Вайцзяо-далу, кроме югославов, которых нам не за что было преследовать, и румын, которых взрослые заставили нас принять в игру. В те времена считалось хорошим тоном иметь румынских друзей.
Это было единственное вмешательство взрослых в ход войны. И я подчеркиваю, что нам их требования показались надуманными.
В 1974 году я была самым младшим солдатом союзной армии, мне было семь лет. Старшему из нас было тринадцать, и он казался мне стариком. Основной костяк составляли французы, но из континентов шире всех была представлена Африка: в наших батальонах числились камерунцы, малийцы, заирцы, марокканцы, алжирцы и т. д. Воевали еще чилийцы, итальянцы и те самые румыны, которых мы не любили, потому что нам их навязали, и которые походили на официальную делегацию.
