Франсуаза Малле-Жорис - Дикки-Король
Они подошли к вагонам. Казалось, Фанни выбрала один из них наугад. Вот так она умела придать малейшему своему движению довольно милый флер бесшабашности, чуть ли не растерянности и оттого казалась еще очаровательней. Быть может, выбирая другого мужчину, она говорила себе: «Возьмем-ка вот этого, у него, кажется, красивый костюм…» Клод передал ей чемоданы. Физическое усилие пошло ему на пользу. Фанни спустилась на подножку, инстинктивно понимая — чутье ей никогда не изменяло, — как нужно себя вести.
— Мы еще увидимся, — сказала она. — Все эти предрассудки… (И как бы отмела их своей изящной ручкой). Не встречайтесь слишком часто с моими родителями в ближайшее время. Они могут быть невыносимы. С вашей матерью тоже: ей порой не хватает такта. Кстати, завтра в доме Рубенса замечательный концерт. Вам следует пойти. Ну-ну, не смотрите так… Вы ведь много путешествуете и обязательно встретите подходящего человека…
Она улыбалась. Поезд тронулся плавно и осторожно, словно это было необходимо для того, чтобы смягчить переход от «до» к «после». Фанни исчезла. Автоматические двери бесшумно закрылись. Наступило «после».
Поезд ушел. Вокзал наполнился людьми, которые издалека окликали друг друга, размахивали руками и даже пели. Уж не его ли несчастье послужило поводом для этого подобия карнавала? Это было бы совсем по-фламандски. Какие-то образы толпились у него в голове. Клод рухнул на скамью.
— Крестный! Крестный!
Чистый голосок. Тоненькая фигурка. Высокая девушка лет шестнадцати-семнадцати с симпатичной, как у белочки, мордашкой.
— Полина…
Полина, или Полина Фараджи, дочь его старого приятеля Аттилио и к тому же крестница.
— Что вы здесь делаете, крестный? Уже в отпуск?
— А ты? Уезжаешь? — произнес он с трудом, будто ком застрял у него в горле (но от какого же горького питья!).
— Я ведь на днях рассказывала вам! Я уезжаю с клубом. Моим фан-клубом, помните?
— Ах да, с клубом…
Он изо всех сил старается держаться. Маленькая Полина — это обычная жизнь, та, что была «до», спокойная жизнь. Он с усилием поднимает веки, смотрит на нее. Перед ним пока еще не очень красивая девушка-подросток с открытой улыбкой и большими глазами, непосредственная и чуть-чуть церемонная, забавная смесь женщины и ребенка, но вдруг все на свете становится ему совершенно безразличным.
— Вам нехорошо, крестный? Вы так побледнели!
— Грипп. Пустяки. Значит, ты уезжаешь?
— Сегодня же седьмое июня!
7 июня. Он старается удержать в памяти это число, как дату рождения. 7 июня 1978 года. Не показывать виду. Владеть собой. Принципы его матери. Он начинает медленно говорить. Будто вновь пытается завести, но очень бережно и осторожно, сорвавшуюся пружину жизни…
— Многие уже разъезжаются… Что это у тебя? Газеты?
— Это газета моего клуба. Клуба друзей Дикки Руа. Эстрадное обозрение. Я продаю его по пятьдесят бельгийских франков. Или по пять французских. Хотите купить?
— Если это доставит тебе удовольствие… — бормочет он.
И собственные слова пронзают ему сердце. Как будто ему уже никогда не придется никому доставлять удовольствие. Как хочется пожалеть самого себя, поплакать. Не получается. Он вынимает из кармана пятьдесят франков и протягивает их девушке. Берет отпечатанные на ротаторе листки. Он отдал бы, согласился бы купить что угодно за любую цену, лишь бы снова ощутить хоть какую-то связь с людьми.
— Я торгую ими не для того, чтобы заработать, — говорит Полина, стоя перед ним и приветливо улыбаясь. (Как хотелось бы ему ответить на эту улыбку, на эту искреннюю приветливость! Но на душе у него лишь смертельный холод). — Это для клуба. На наши расходы. На этот раз мы уезжаем до конца сентября. Папа поворчал немного, сами понимаете! К счастью, мадемуазель Вольф тоже едет. И моя подруга Анна-Мари, продавщица из универсама, вы ее знаете, она…
И почему ему режет ухо то, что Полина говорит «моя подруга» там, где Фанни сказала бы «моя приятельница»? Да, Фанни молодая женщина из зажиточной буржуазной семьи, а Полина — дочка иммигрантов, почти простолюдинка. И вдруг ему снова слышится голос Фанни: «Эта твоя малышка крестница не умеет себя держать, но очень вежлива», — и сердце его сжимается.
— Опять нехорошо, крестный? Не могу ли я чем-нибудь помочь? До отхода поезда у меня еще полчаса. Вид у вас совсем нездоровый… Ваш «феррари» там, внизу? Наверное, не стоит садиться за руль, если вам так плохо… Поискать вам такси?
Вверить себя чьим-то заботам, пусть даже этой девочки, которая кажется такой смышленой, рассудительной… Но у нее тоже поезд, как и у Фанни. Все уезжают. Все!
— Нет, нет, — отвечает он несколько раздраженно, как больной. — Пройдусь пешком, и станет лучше. Оставь меня, иди садись в свой поезд… Оставь меня…
Девушка не настаивает, берет со скамьи стопку газет. Затем наклоняется и целует его в щеку.
— Бедный мой крестный! Вам действительно не по себе, да? Вот нелепость, подхватить грипп в июне! Идите скорее ложитесь и выпейте крепкого грога. «Ночь от всех избавит мук, как плащом накроет вдруг…» Красиво, правда? Это из песни Дикки. Чао, крестный!
Тихонько, словно боясь разбудить спящего, она удаляется; такт или равнодушие? На ней джинсы и, несмотря на жару, бесформенный пуловер, который ей явно велик.
Клод теперь один. Встает. Осторожно, как бы оберегая себя. Спускается на первый этаж. Вокзал по-прежнему наполнен гулкими шумами, звучным эхом, как-то странно напоминающими бассейн. Он выходит. Больше ничто не связывает его с Фанни. Вот он и на улице: направо — зоосад, куда мать водила его ребенком; налево — проспект Меир — сюда три недели назад он ходил вместе с Фанни заказывать книги. Книги еще не пришли. В ушах снова загудело — мысли, злые пчелы. Рюмку виски и снотворное. И пора наконец взять такси.
— Такси!
Теперь в здании вокзала не осталось ничего, кроме металлических волют и дыма, старых часов, громадных локомотивов, напоминающих послушных, несмотря на свою силу, домашних животных, застывших в ожидании команды перед тем как тронуться в путь; ничего, кроме детских рубашек и курточек веселых расцветок, теннисных ракеток, велосипедов, которые регистрируют слева от камеры хранения, глухих или резких голосов, раздающихся из репродукторов, родителей, которые теряют и находят своих детей, влюбленных парочек, спортивных команд, поющих групп — ничего, кроме неугомонной беззлобной сутолоки, в которой даже отдельные происшествия кажутся совсем незначительными. Все эти люди и не подозревают, что какая-то там бомба взорвалась прямо посреди Центрального вокзала.
Есть у меня мечта одна…
Пусть жизнь становится прекрасней.
Пусть в мире чистым будет счастье,
Как родниковая вода…
Полине тринадцать лет. В своей маленькой мансарде, оклеенной обоями в цветочек и расположенной на втором этаже, над отцовским гаражом, она слушает пластинку. От обоев повеяло вдруг тоской. Полина невольно вскакивает и бежит открывать окно. И снова ставит пластинку на свой дешевенький проигрыватель, подарок крестного.
Одною я живу мечтой,
Чтобы любовь не проходила.
Чтоб ей дышать свободно было,
Как летом в свежести лесной…
Синтаксис не коробил Полину. Она взглянула на обложку альбома. Дикки-Король. Неизвестный юноша. Молодой пророк, открывающий перед ней двери столь прекрасного мира. Поэт, более близкий ей по духу, чем те, которыми забивали голову в школе. Друг. Он молод, его можно увидеть, он носит джинсы и вышитую рубашку. Он существует. Ей захотелось рассказать об этом кому-нибудь. Но кому? Через окно доносятся глухие удары из гаража. Во всяком случае, с отцом она и не подумает говорить. Братья в пансионе. Мать поливает небольшой сад: на восьмидесяти квадратных метрах, совсем впритык друг к другу — цветы, цветы, цветы, и больше ничего. Тюльпаны, рододендроны, розы, дельфиниумы… Цветы — это хорошо, думает девочка. Но у них есть корни. А корни привязывают, они неопровержимое доказательство того, что вас можно навсегда приковать к месту, навсегда…
Мечтал о мире я таком,
Чтоб без тревог и без поклажи
Брести по лугу босиком, о будущем не помня
даже…
В этом году на каникулы она взяла с собой и пластинку и проигрыватель, сунув их в «ситроен» рядом с расшалившимися мальчишками и почесывающейся собакой. Мама ждала рождения Софи. Когда она появится, придется купить автомобиль с прицепом. Приехали на бельгийское побережье, на виллу, снятую в местечке Ла Паннь, и началось: «Микки, сходи за хлебом, Полина, вывеси простыни. Эрик, открой окна, надо проветрить, здесь отдает какой-то затхлостью». Затхлостью отдает от их жизни, впервые беззлобно подумала девочка.
