Ирина Левитес - Аня
Взялась за дело. Водила по контурам исписанной шариковой ручкой, не оставляющей следов пасты, но зато четко продавливающей линии. Потом разорвала обличающую открытку на мелкие клочки и, крадучись, выбросила их в мусорное ведро. Избавившись от вещественного доказательства плагиата, раскрасила Ивана-царевича, умыкающего царевну верхом на сером волке.
— Вот!
— Ты хочешь сказать, сама рисовала? — хмыкнул папа, бросив беглый взгляд.
— Сама, — заупрямилась Аня.
— Да ты же перевела! Все слизала!
Папа, насмешливо улыбаясь, перевернул листочек обратной стороной, на которой предательски проступили выпуклые линии.
— Я просто сильно надавливала… Я сама! Сама!
— Нет, вы посмотрите на нее, — вмешалась мама. — Она еще и врет!
Такой коварной измены Аня не ожидала. Но не признаваться же, в самом деле!
— Я только немножко на открытку смотрела. И старалась-старалась, а вы мне не верите.
— Ах, так! — сказала мама. — Значит, в воскресенье никакого парка. Чтобы не врала.
— Будешь сидеть дома и думать о своем поведении, — сказал папа. — А все ты виновата. Вечно ты ей потакаешь.
— Можно подумать. Тоже мне, воспитатель великий нашелся.
Ну вот. Называется, помирились. И не очень‑то хотелось крутиться на пестрой карусельной лошадке вместе с малышами. Просто весело идти рядом с папой. Он всегда что-нибудь интересное рассказывает. Особенно когда выпадает счастливый день… Опять в кухне ругаются. И все из-за нее.
Аня подошла к зеркалу. На нее смотрела худенькая замухрышка с тонкими серыми волосами, туго заплетенными в мышиные косички. Она не умела ничего: ни рисовать, ни играть в шахматы, ни решать примеры. Разве только читать. Но это не считается. Это как дышать или бегать. Только в самых диких племенах люди не умеют читать, и то потому, что их никто не научил. А у нас, между прочим, страна всеобщей грамотности.
Глава вторая
Все куда-то едут
В школу Аня пошла престижную, причем совершенно случайно: директриса не посмела отказаться принять ребенка «по месту жительства». Ее одноклассниками оказались дети и внуки больших начальников, но это стало иметь значение гораздо позже, в старших классах. Поначалу Аня даже удостаивалась благосклонности со стороны учительницы, поскольку вполне могла почитать вслух, если той нужно было срочно куда‑то отлучиться. Но постепенно остальные дети преуспели в нехитром навыке, и она более ничем не выделялась среди одноклассников, уступая им в точных науках.
Особо тесной дружбы ни с кем не завела: учеников привозили в школу со всего города, а после уроков разбирали по домам, не позволяя бесцельно болтаться. Поэтому играла с детьми из собственного двора, а иногда заходила к Маше. Ее мама, открывая дверь, приветливо приглашала войти и печально улыбалась. Маша радовалась, чутко улавливая звуки знакомых торопливых шажков, бегущих по лестнице. Она светилась от счастья и с любопытством выспрашивала новости про погоду, школу, двор и улицу. Аня обстоятельно отчитывалась, не скупясь на живописные подробности, и усаживалась рядом с подружкой на диван. Пока она звонко и с выражением читала, Маша внимательно слушала и по ее бледному лицу скользили отблески переживаний. Иногда спрашивала, что означает то или иное слово.
Маша родилась слепой. Благодаря усилиям мамы и бабушки научилась понимать эпитеты, связанные с ощущениями: холодный, теплый, горячий; колючий, мягкий, бархатистый; гладкий, шершавый, скользкий. Но когда дело доходило до цвета, взрослые сдавались, не умея объяснить, и только констатировали факты: солнце желтое, небо голубое, трава зеленая… Иногда они пытались расширить границы и рассказать о том, что солнце бывает разным — не только желтым, но и раскаленно-багровым или пылающе-оранжевым; утренним, полуденным и вечерним; летним и зимним; восходящим и заходящим; ласковым и грозным. Маша сосредоточенно слушала и запоминала, потом легко воспроизводя новые слова.
Шестилетнюю Машу надо было немедленно научить читать, и второклассница Аня самостоятельно изобрела велосипед. То есть придумала писать крупные буквы на картонке, мелко-мелко прокалывая их толстой иглой. На обороте проступали рельефно-шершавые линии, по которым Маша водила тонким прозрачным пальцем. Их вовремя поймала за этим занятием бабушка, объяснив, что многие буквы получаются в перевернутом виде, а слова читаются справа налево.
Тогда Аня вылепила огромные буквы из пластилина и укрепила их на той же истыканной иглой картонке. Вскоре взрослым удалось где-то достать по знакомству набор пластмассовых букв, передвигавшихся по магнитной доске, и она стала составлять для подруги простенькие предложения.
Маша, выучив буквы по звукам и прикосновениям, по-своему описывала их. О в ее восприятии оказалась гладкой, Ж — шершавой, Г — колючей, Т — острой, Ш — извилистой, У — горячей, а С почему-то скользкой.
Аня, во время игры забывавшая о том, что Маша слепая, дома пыталась представить: как это — не видеть? Плотно закрывала глаза ладошками, но между пальцами светились красные линии. По-честному изо всех сил зажмуривалась, но по темно-вишневому фону бежали золотые искры, вспыхивая и рассыпаясь. И в любую секунду можно было открыть глаза и убедиться в том, что все по‑прежнему на месте: небо застыло перевернутой чашей, облака плывут фантастическими фигурами, деревья подкидывают ветвями ветер.
Иногда, вспомнив о подружке поздним вечером, уже в постели, лежала в темноте, внезапно наступившей после щелчка выключателя, и несколько минут испуганно таращила глаза. Но постепенно начинали проступать знакомые предметы: луна поднималась над крышей соседнего дома; уличный фонарь качался, освещая поочередно то платяной шкаф, то стул с небрежно брошенной одеждой; редкие машины озаряли фарами комнату.
Ощутить в полной мере мрак, обступавший Машу, не могла, и только всей душой жалела ее. Более всего сочувствовала подруге из-за того, что та была лишена счастья свободных, ничем не скованных, никем не навязанных встреч с книгами…
…Ключ перекрутился на тесемке и никак не хотел слезать с шеи. Цеплялся за эту дурацкую шапку. Что, прикажете прямо на лестнице раздеваться? Фигушки! Пол грязный, портфель поставить некуда. Ничего не поделаешь — придется идти к Маше. Но ведь на пять минут не зайдешь. Это неприлично. Надо снять шубу, вымыть руки, рассказать про подвального Барсика и снеговика, у которого кто-то нос-морковку стащил — может, ворона? И отказываться от обеда тоже не стоит — не бежать же домой из-за такой ерунды. Тем более что некогда. Еще не успеешь про самое интересное.
— Маш! Клянись, что никому не скажешь!
— Чтоб мне дохлую кошку съесть! — торжественно пообещала Маша, подняв кулак вверх.
— Во, набралась где-то! — возмутилась Аня.
— Ты мне сама про Тома Сойера читала. У тебя секретный секрет?
— Еще хуже. Секретная тайна.
— О-о-о… — восхищенно протянула Маша.
Аня безрезультатно порылась в портфеле и, перевернув его, потрясла. На ковре образовалась горка из учебников, обернутых калькой, тетрадей с загнутыми уголками, начатой коробки пластилина, громыхающего пенала, обрезков цветной бумаги, карандашно-разноцветного дождя и почти целого яблока. Последним свалился Кассиль. «Кондуит и Швамбрания».
— Да где же он? А, вот. Слушай: «Я клянусь до конца десятого класса не дружить с Белкиным!»
— А-а-а… — пропела потрясенная Маша.
— Вот именно, — злорадно сказала Аня и продолжила: — План. Первое: доводить. Второе: облить водой. Третье: бить.
— Сильно? — испугалась Маша.
— Нет, немножко, — подумав, ответила Аня.
— А за что его бить и обливать?
— За то, что он дурак. И бросался огурцами. Мы на труде резали. Кружочками. У меня самые ровные! — похвасталась Аня. — Между прочим, мальчишки из второго «Б» слопали как миленькие. И спасибо своим девочкам сказали. А наши все дураки. Белкин — хуже всех! И чего бросаться было?
— Огурцы пахнут корюшкой… — задумчиво сказала Маша.
— Это корюшка пахнет огурцами! Все наоборот, — не согласилась Аня. — Еще и швыряются всякие!
— А Белкин какой?
— Урод! Утконос. Нос как у утки, в конопушках. И волосы во все стороны торчат, как пакля. И лапы синие, он их в краски тыкал. Точно утконос! А еще на меня сказал, что я уродина…
Маша пробежала легкими пальцами по Аниному лицу и убежденно сказала:
— Нет, ты не уродина. Очень красивая. Мягкая. Теплая. Блестящая.
— Люди не бывают блестящими.
— Бывают. Я знаю. Ты — блестее блестящего…
У Маши было здорово. Никто не ругался. И бабушка всегда дома, а мама — почти всегда. И суп горячий, его не надо наливать половником из большой кастрюли в ковшик, а потом караулить на плите, чтобы не убежал.
И вдруг все рухнуло. Семья Маши переезжала в другой город, в котором была школа-интернат для слепых. Услышав эту ужасную новость, Аня ворвалась домой и упала ничком на кровать. К вечеру пришли родители и, обнаружив зареванную дочь, вначале испугались, а потом, выяснив причину горя, рассердились. И без ее нытья хватало проблем. Наташа даже обиженно заметила, что если бы она, родная мать, умерла, Аня бы так сильно не убивалась.
