Олег Хафизов - Дом боли
Никто не подходил к Алеше и не заводил с ним разговора, да и между собой пациенты не выказывали личных отношений, как бывает в товариществе. Похоже было, что каждый здесь намерен перетерпеть жизнь сам по себе. На койке слева лежал, а точнее сидел, Анастасий
Трушкин, с которого обход начался и пошел по часовой стрелке, чтобы завершиться на Теплине. Трушкин кушал яичко. Далее по периметру покоя, весь размер которого не уступал площади футбольного поля, лежал, на сей раз именно лежал пластом какой-то человек под простыней, напоминающий зачехленную Карапет-Гору, причем с одной стороны койки свешивалась одна его сиреневая рука, а с другой – другая, и в вены обеих рук были воткнуты иглы с резиновыми шлангами, ведущими к жутковатому аппарату, всему в шкалах и тумблерах. Человек бездействовал и безмолвствовал, но, вероятно, жил, ибо лечился.
За человеком-карапет-горою располагалось целое семейство, дающее о себе знать шипучими перебранками хозяйственного толка да детским плачем из-за натянутых вместо стен простыней. Обувь, одна пара мужских ботинок, одна женских босоножек и две пары войлочных ботиков, одна меньше другой, стояли у входа в этот простынный табор.
Вместе с мужчинами располагались женщины, которые, как существа отдельной породы, держались скоплениями, впрочем, довольно условными. Насколько можно было судить издалека, то были в основном немолодые неряхи в платках и мягких халатах, пестротою напоминающих осеннюю листву. Но среди них заметна была девица, привлекающая внимание молодостью и живостью. То и дело к ней подсаживались мужчины всех возрастов, пощипывали ее, подталкивали и получали аналогичное обращение в ответ. Эта особа, которую, судя по долетающим восклицаниям, звали Марфой, бросала косвенные взгляды в сторону Алеши и, как ему казалось, предназначала свои разбитные реплики для его сведения. Впрочем, она пользовалась таким бойким спросом, что Алеша мог невольно преувеличить эффект своего отдаленного присутствия.
Справа к колонне был прикован цепью за шею интеллигентный мужчина, смирно приткнувшийся на тюфячке наподобие собачьего. Над ним значилось "Буйный", и Алеша подумал было, что такова оригинальная фамилия пациента, облик которого не вязался с буйством, когда рядом прокомментировали: "Это буйнопомешанный по фамилии
Голубев".
Алеша вздрогнул. Перед ним висел на костылях человек, как бы слепленный из глины в нормальных пропорциях, а затем сплюснутый своим создателем в бесформенный ком в приступе разочарования.
– Арий, – представился бесформенный и сжал руку Алеши с неожиданной силой.
– Он действительно может броситься? – поинтересовался Алеша для стимуляции разговора.
– Ни в коем случае. Милейший человек.
С кряхтением и скрипом Арий сел на койку (можно?) и вытянул перед собою загипсованную ножку, как будто по ошибке пересаженную к глыбе его туловища от восьмилетнего ребенка.
– Все болит – проклятое леченье. – Он достал из кармана просторной пижамы пачку папирос "Карапет-Даг", закурил и предложил некурящему Алеше, который не отказался.
– Полмесяца назад мне сделали повторный перелом левой ноги, собаки, и никак не зарастает. Ведь я уже немолод.
– Сколько тебе? – Алеша решил попробовать обращение на "ты".
– Тридцать три. Постарше тебя, – сказал Арий и утешительно потрепал Алешино плечо. – И вот повторный перелом. Боли адские. О!
– У тебя был перелом, который неровно зарос? – недопонял Алеша.
– Нет, перелом на этой ноге мне прописали и сделали.
Арий прислонил костыли к спинке кровати, откинулся на подушку, насколько позволяла фигура, и начал пространнейшее откровение, словно только ждал для этого повода.
– Я попал в Днищево лет десять назад и был тогда красивее и выше тебя. Я был офицер авиационной пехоты, гимнаст и, ты не поверишь, бабник.
Алеша издал было междометие, смысл которого примерно можно передать как "Ну почему же?", но Арий прервал его ограничительным жестом: я, мол, знаю, кем я был и кого ты перед собою видишь.
– Так вот, однажды у меня заболела головка.
– Головка?
– Ну да, моя голова. Сначала я думал, что это пройдет, как всегда думаешь в таких случаях, но боли только усиливались и продолжались, пока невозможно стало терпеть.
– Так у тебя, что?.. – Алеша как бы нарочно забыл латинское название этой общедоступной болезни.
– Да нет, то, что ты имеешь в виду, у меня бывало столько раз, сколько у других бывает насморк, ведь я летчик, а у меня заболела
ГОЛОВА, моя единственная головка.
Теплин пожал плечами и настроился на продолжение без перерывов.
– И вот одна знакомая, с которой все началось, а точнее, на которой закончилось, одна учительница по имени Валерия по блату направила меня сюда, где, как она утверждала, из человека делают чудеса.
"Чудеса", – эхом подумал Алеша о приплюснутом офицере.
– И вот я попал в руки Евсея Давидовича Спазмана. Перво-наперво меня усадили в кресло наподобие зубоврачебного, но раз в десять сложнее и красивей, через которое тебе, наверное, тоже придется пройти, и подключили электродики ко всем мыслимым местам.
– И к головке? – не утерпел Теплин.
– Естественно, что и в голову. И как был я приспособлен и прочно пристегнут, Евсей Давидович подходит ко мне с улыбочкой, да вприплясочку, и говорит: "Ну что, орел, долетался?"
Я тоже ему улыбаюсь, ему не улыбнуться трудно, и спрашиваю:
"Что со мной станется, Евсей Давидович, если не секрет?". Какие могут быть секреты, отвечает он мне, как всегда с улыбочкой, подходит к аппаратику да как врубил…
В этом месте рассказа горло Ария отказалось служить хозяину, и тот сделал паузу для судорожного вздоха.
– Боль вонзилась адская, сразу во все места, как будто в нее окунули. Все пульсирует, уши заложило, глаза застелило, и во всем этом кошмаре носится веселый такой Евсей Давидович Спазман с блестящими глазами и спрашивает так близко-близко: "Ну, как делишки,
Арий? Можно терпеть, Арюша?"
Алеше показалось, что Арий сейчас заплачет, но этого не произошло. Офицер только учащенно заморгал и продолжил:
– Но то была лишь проверка, не лечение. Лечение ждало впереди.
При помощи своего чудо-кресла Евсей Давидович увидел как на ладони, что причина моей ненормальности не в жалкой инфекции, которую не обязательно лечить, поскольку при выходе из больницы она прицепится снова, хоть не выходи, а в глубочайших процессах моего костного мозга. И прописал мне перелом позвоночника.
– Но это же очень опасно? – предположил Теплин.
– А болезнь безопасна? – грустно улыбнулся Арий. – После операции я надолго слег, и хотя жизнь мне удалось сохранить, около двух лет я не мог шевельнуться. Как бился надо мной Спазман! Он лично иногда убирал из-под меня посудину, поправлял мне одеяло, на руках выносил меня в садик и читал мою любимую книгу "Повесть о пострадавшем человеке", тоже про летчика.
И вот впервые я прошелся по палате: бледный, скрюченный, весь деформированный, но живой. В честь этого события наши девочки, Юля
Голодова и Зина Облавина, вывесили стенгазету, приготовили обед с пирогом, завели музыку. Как мог, я даже станцевал: более сильная
Зина держала меня сзади под мышки, чтобы я не упал, а более стройная
Юлия, которую ты видел, наша красавица, обнимала меня спереди и переминалась, как в настоящем танце. Мог ли я, полумертвый, мечтать об этом какой-нибудь год назад?
Арий взгрустнул и примолк, глядя перед собой. Алеша пригляделся к его обычной на вид голове.
– Ущипни меня за щеку, – предложил Арий, перехватав его взгляд.
– А можно? – неуверенно спросил Алеша, как спрашивают разрешения.
– Можно, да посильнее. Ну же, если хочешь, даже кольни меня чем-нибудь.
– Я потихоньку…
Алеша взял своего нового знакомого за отвислую складку щеки и обнаружил, что она холодна, как спинка жабы.
В последнюю ночь здоровья Арию невероятно повезло. Эта его ночь-пик казалась настолько фантастичной среди теперешнего ничтожества, что он сам не мог поверить ее мозговому образу, возникающему при попытках засыпания на пружинистой зыби койки. И все же, если бы не та сумасшедшая, почти райская ночь, не было бы и этой, невыносимо скучной, почти адской.
Тем летом Арий выпустился из училища летных офицеров пехоты лейтенантом. По крайней мере так он рассказывал тем, кто имел терпение его слушать. Его здоровье было выдающимся: он умел ходить на руках, быстро бегать и высоко прыгать на ногах, делать шпагат, сальто и пунш. При этом был, по его словам, невероятно красив. Что еще нужно военному?
У него была страсть: регистрация женщин. Каждую совокупленную женскую особь он заносил по имени, фамилии (если знал) и порядковому номеру в тетрадь, озаглавленную – о небесный романтик! – "Моя любовь". И ставил дату.
Его привязанности можно было совершенно точно воспроизвести хронологически, так как с собой Арий был честен, и не так уж много их набралось до последнего дня. А впрочем, как посмотреть. Их было в тетради ровно по количеству его нормальных лет – двадцать три, как если бы он сношался ровно по одному разу в год, начиная от рождения.
