Рене Домаль - Гора Аналог
Сходство, как видим, поразительное – и это при том, что поэт не пытается сочинить некое «подражание тибетскому», а явным образом делится с нами впечатлениями собственного визионерского опыта.
Жан Бьес, автор замечательной монографии о Домале, вышедшей в известной серии «Роetes d'aujourd'hui», тоже подмечает эту тягу к смерти, самоуничтожению, однако от его взгляда ускользает одно весьма существенное обстоятельство. Он никак не связывает тему «древнего ужаса перед смертью» с темой посвящения и «второго рождения», хотя она налицо во всех – поэтических, прозаических и эпистолярных – произведениях раннего Домаля. Об этой связи посвящения и смерти хорошо сказано у Рудольфа Штайнера: «Человек достигает предела, где дух объявляет ему всякую жизнь как смерть. Тогда он больше не в мире; он под миром – в преисподней. Он совершает путешествие в Аид. Благо ему, если он не погибнет теперь. Если перед ним откроется новый мир. Он или исчезнет в нем, или предстанет перед самим собой преображенным. В последнем случае новое солнце, новая земля возникают перед ним. Из духовного пламени возрождается для него весь мир'». Посвященного уже не может пугать «смерть с вульгарным смехом» (выражение Домаля). «Посвященные знают, что их ждет после смерти, – пишет в упомянутой выше книге Александра Давид-Неэль. – Созерцатели уже при жизни видели и испытывали сопровождающие смерть ощущения. Значит, они не будут удивлены и испуганы, когда их личность распадется. Ее истинная сущность выпростается из своей оболочки, сознательно вступит в иной мир и уверенно пойдет по уже знакомым дорогам и тропам, заранее зная, куда они ее приведут».
Вся беда в том, что наркотики, алкоголь и прочие, по выражению Олдоса Хаксли, «суррогаты благодати» не могут заменить подлинного ритуального посвящения и, следовательно, ведут в лучшем случае к нечаянным и смутным прозрениям далеко не самых высших областей инобытия («мы любим бродить но окраинам ада»), а в худшем – к болезням, безумию и «смерти с вульгарным смехом». Вовремя осознав эту опасность, Домаль уже в 1927 году резко оборвал свои затянувшиеся «эксперименты». «Блаженная мумификация посредством опиума, театральная и суетливая трансмутация с помощью гашиша, муравьиное головокружение от кокаина» – все это осталось в прошлом. Поэт полностью отказывается не только от вина и наркотиков, но и от мяса, начинает заниматься дыхательными упражнениями, овладевает основами хатха-йоги (в ее европеизированном варианте), а заодно приступает к изучению санскрита. В те же годы он открывает для себя произведения крупного французского эзотерика Рене Генона, без знакомства с которыми было бы невозможно не только создание «Горы Аналог», но и все дальнейшее развитие творческой личности Домаля. Геноновский «Царь мира», опубликованный в 1927 году, послужил своего рода «закваской» для «Горы Аналог»: в обеих книгах развиваются довольно странные для «рационально» мыслящего европейца темы той отрасли эзотерического знания, которую Рене Генон именовал «священной географией». В «Царе мира» описывается древнее святилище, располагавшееся когда-то, на заре времен, на Полюсе или на вершине Мировой горы, тогда еще не только символической, а обладавшей достаточными признаками реальности, доступной физическому восприятию. Этот центр, согласно Генону, был хранилищем «Традиции», то есть совокупности священных знаний, когда-то полученных праотцами человечества непосредственно от «высших сущностей» и с тех пор передаваемых из уст в уста представителями жреческих каст или аналогичных этим кастам организаций. Традиция – это своего рода сердцевина, духовный стержень любого здорового общества; без нее невозможно ни подлинное его процветание, ни обеспечение каждому из его членов достойного места при жизни и благой участи после смерти. Когда какая-либо ветвь Традиции мертвеет, засыхает или, образно выражаясь, «уходит в землю», ее место, по словам Домаля, занимают «современные идолы: описательная наука, мораль, прогресс, счастье человечества, самоценность личности, жизнь в поисках прекрасного – все эти абсурдные железки и булыжники, которые тяжким грузом ложатся на нашу грудь». Вслед за Геноном Домаль не перестает повторять, что современный мир – это всего лишь огромная пародия на истинную цивилизацию, вселенский дом сумасшедших, так едко высмеянный им в романе «Большая пьянка» (1938).
Разбирая вопрос о первозданном великом святилище, откуда, кстати сказать, явились поклониться Христу его владыки, «цари-волхвы», Генон утверждал, что вследствие неуклонной материализации мира, всеобщего помрачения и упадка духовности оно стало недоступным для физического восприятия, превратившись из «горнего места» в некий потаенный пещерный храм, расположенный где-то в Гималаях. Забегая вперед, скажу, что Домаль, развивая учение Генона в виде эзотерической притчи, утверждал, что на земле до сих пор существует реальная возвышенность, аналогичная символической Мировой горе, «Гора Аналог», огражденная от праздных или кощунственных взоров «искривленным пространством», – гора, на вершине которой, «подобно бессмертному семени», хранится традиционное знание. «Гора Аналог» соединяет нашу теперешнюю среду обитания с высшими сферами; восхождение на нее равнозначно истинному посвящению, ведущему к осознанию бренности человеческой природы, иллюзорности нашего зыбкого «я» и – в конечном счете – слиянию с Абсолютом. Герои Домаля снаряжают экспедицию, чтобы проникнуть в это «заколдованное место» и приобщиться к его тайнам; сам Домаль такой возможности не имел – ему оставалось искать контакт с организациями, претендовавшими на связь с «высшим эзотерическим центром» или хотя бы с одним из его филиалов.
К числу таких организаций в Европе 20-30-х годов принадлежала «школа» Георгия Ивановича Гурджиева (1872–1949), вскользь упомянутого мною выше. Гурджиев – одна из самых незаурядных, загадочных и весьма, надо признаться, двусмысленных фигур нашего века. Свидетельства людей, близко знавших этого «гуру», собранные в книге Луи Повеля «Мсье Гурджиев» , на редкость противоречивы. Одни – в первую очередь великосветские дамы, такие, как вдовы Метерлинка и Карузо, – видят в нем духовного учителя, «чудотворца», «целителя душ», другие – среди них такие известные литераторы, как Книга Луи Повеля «Мсье Гурджиев» готовится выпуску в издательстве «Энигма».
Дени Сора и Поль Серан, – подчеркивают темные, люциферическис черты личности Гурджисва, рисуют его этакой помесью Калиостро с Распутиным. «Учение» Гурджиева, насколько о нем можно судить по его собственным сочинениям и книгам его ученика Петра Успенского, представляется чудовищной мешаниной из фрагментов подлинных эзотерических истин, зачастую сознательно огрубленных и приземленных, и, как это ни странно, самых крайних постулатов французского механистического «материализма» эпохи пресловутого «Просвещения». Во вселенной Гурджиева, состоящей из «атомов» разного веса и объема, все строго детерминировано, все определяется придуманными им «законами»: в мире Абсолютного всего один закон – единая воля Абсолюта; в мире «всех миров» этих законов три; в мире «всех Солнц» – шесть, и так далее, вплоть до самого низшего мира Луны, где их целых девяносто шесть. Все эти «миры», как и следовало ожидать, чисто материальны. «В этой вселенной, – пишет Успенский в своей книге „В поисках чудесного“, – все можно взвесить и измерить. Абсолютное так же материально, как Луна или человек. Если Абсолютное – это Бог, значит, и Бога можно взвесить, измерить, разложить на составные элементы, „вычислить“ и выразить в виде определенной формулы». Ну а уж если сам Бог поддается «разложению» и «вычислению», то что же тогда говорить о человеке? Обычный человек, по учению Гурджиева, – это всего-навсего живой автомат, напрочь лишенный и собственной воли и каких-либо проблесков разума. «Все люди, которых вы видите, – все это машины, которые работают под влиянием внешних воздействий. Они рождены машинами и умрут машинами… Какая психология может относиться к машинам? Для изучения машины необходима механика, а не психология».
Вот этой-то механикой и занимался Гурджиев со своими учениками, многие из которых отписывали на его имя все свои сбережения, чтобы поступить в «Институт гармоничного развития человека», располагавшийся в старинном Авонском замке неподалеку от Фонтенбло. Там они с утра до вечера занимались вполне бессмысленными вещами – копали, например, рвы, которые назавтра сами же и засыпали, а в промежутках между этими занятиями осваивали практику «священных» танцев, якобы заимствованную Гурджиевым у персидских и турецких суфиев. «Метр» всячески терроризировал своих подопечных, лишал их сна, отдыха и любимых развлечений, утверждая, что только так можно на основе обычного физического тела вырастить еще три психосоматических модальности – природное, духовное и божественное тело, последнее из которых обеспечивает связь с Абсолютом и физическое бессмертие. Стоит ли говорить, что «дрессировка» Гурджиева превращала доверившихся ему люд ей в лучшем случае в подлинных роботов, в худшем – доводила до смерти, как это случилось, например, с замечательной новозеландской писательницей Кэтрин Мэнсфилд.
