Володя Злобин - Ужин моего таракана
Кто–то спрашивал меня.
Меня? Опустившегося, сидящего в грязи незнакомца? Да человек скорее плюнет на меня, чем заговорит. Хотя чего я удивляюсь.
Тепленький, как слеза, голос повторился. Он, подобно меду, медленно вытравливал из меня простуду депрессии. Кто–то покрутил ручку, и в мир вошли звуки, приобрела четкость палитра красок. Пропала резкость, бившая по глазам, и появился контраст. Что–то знакомое забилось в груди.
— Что с вами?
Хрустнули окаменевшие кости, и я поднялся с талой земли. Предо мной стояла девушка. Ростом мне по плечо, но с головой на плечах. Чуть помладше меня. На шее, повязанный по моде цветастый ковер, содранный в бабушкиной комнате. Неформальная дутая курточка, делающая тело похожим на пингвина, облегающие джинсы и черная кожа гадов. Девушка явно находилась в поиске стиля. Да и я был хорош: опустившийся франт в черном длиннополом плаще, превращенным в грязный камуфляж. Мы стоили друг друга, и я еще раз убедился, что случайности не случайны.
Я спросил:
— Позвольте представиться, мадам. Мое испачканное визави носит имя Антон. А вас явно не зовут: «Ничего особенного». Мне кажется, — в сознании поспешно всплыло первое подходящее имя, — вам больше подходит имя Анастасия?
И я галантно поклонился, точно опустившийся шут, вспомнивший, что его призвание грустно смеяться даже сидя в грязи и умирая от чумы. Главное — это первое впечатление. В тот момент я дал своим венам кровоточащее обещание, о чем не забыл поведать новой знакомой:
— Позвольте вас уведомить, мадам, но я только что дал вам кое–какое обещание.
— Ааа… что?
— Ничего, Анастасия. Мысли в слух.
Пожалуй, я ввел в смятение ее доброе сердце. Она остановилась помочь непонятному бродяжке, а он оказался поменьше мере галантным принцем. Я всегда льстил себе в суждениях. Я доверчиво, как пес, рассматривал мою спасительницу. Почти полное отсутствие косметики на ее лице, говорило о наличие мозгов. Слегка подведенные глаза, крохотный прыщик у виска, откуда спускаясь, вился локон каштанового цвета. Мне очень понравился этот прыщик, не выдавленный, с крохотной желтой жемчужиной на конце, кокетливо прикрытый слегка грязноватой прядью.
Помнится, бедный Гумберт высасывал такие прыщики своей маленькой Лолите, и пока обладательница светло–карих глаз думала над моим вопросом, я спрашивал себя, что она сделает, если я немедленно ее поцелую. Она медленно спросила:
— Почему вы так решили? Почему вы думаете, что меня зовут Настя?
Я пожал плечами:
— Потому что я наблюдателен, как Шерлок Холмск. Я только не курю и не колю себе опиум. А ты, надеюсь, не занимаешься ни чем подобным?
Конечно, я не всегда выставляю себя сумасшедшим при разговоре с девушками. Просто понимая, что в мире не бывает случайностей, а бывает закономерное стечение обстоятельств, которое мы не всегда в силах предвидеть, было бы глупо ожидать, что Настя пошлет меня куда подальше. Простейший логический вывод: если в наше время юная девушка остановилась около сидящего в грязи молодого парня, либо она из свидетельниц Иеговы, либо в ней еще теплится отзывчивая душа.
— Ты угадал, — согласилась она и тут же поправилась, — то есть я ничем таким не занимаюсь. Я просто Настя… меня так зовут. А можно я спрошу, почему ты сидел в грязи в такой… гм… одежде. Твой плащ, похоже, испорчен. Прости… я пытаюсь… Меня точно какая–то сила к тебе подвела.
Надо же, какой вкусный подарок судьбы.
— Ты очень наблюдательна, но, увы, испорчен не мой плащ, а мое сердце. Просто я таким способом знакомлюсь. Я часто сижу вот так, под ногами у прохожих и жду, когда кто–нибудь обратит внимание на постороннего человека. Это гарантирует общение с человеком, у которого еще не окаменело сердце. Правда, в основном мне приходиться общаться со старушками. Но мне повезло встретиться с тобой. Мне кажется, что мы отныне будем встречаться намного чаще.
Я более чем странный. Природу моих поступков сложно понять человеку, мыслящему в другой системе ценностей. Я из «Общества Мертвых Поэтов», и ни за что не согласен выражать пользу стихотворения с помощью математических формул. Если бы не мое магическое чутье, с помощью которого можно распознавать души, родственные моей, то мне гораздо бы чаще прилетало по роже от граждан нашей, без сомнения, бдительной державы.
— Ты меня немного пугаешь, — честно призналась Настя и оглянулась по сторонам, — я думала ты пьяный, а одет вроде прилично. Думала, что на тебя напали. А ты не пьян…
— Значит, тебя больше пугают трезвые люди? — засмеялся я, — я в какой–то степени пьян. Опьянен весной! Ну, раз я тебя пугаю, то пришло время… на время, — последовало мое саркастическое хмыканье, — расстаться. Вот, возьми, моя спасительница.
Я протянул ей серебряную визитку. Отпечатать небольшую их партию в типографии было плевым делом. И теперь в ее светло–розовой, точно вырезанной из плохого мыла ладони, лежала визитка, на которой черным шрифтом было написано: «Антон Урсулов. Странный человек».
И номер моего 1SQ.
— Спасибо за помощь, — вновь поклонился я, — мне есть, что тебе рассказать, но, увы, пора бежать по неотложным делам. Пора преобразовывать мир и уничтожать себя.
Я поднял ворот замызганного плаща и побрел, куда глаза глядят, ведь никаких дел у меня и в помине не было. Я знал, что всю работу за меня сделает банальное женское любопытство. Достаточно сказать то, чего женщина бы не поняла, но в чем страстно захотела бы разобраться. Мужчина в этом плане проще, скорей всего наплюет и забудет, а женщина докопается до сути.
Я был очень голоден. В моей голове созревал, как вскипающий чайник, план. К сожалению, душа этой доброй девушки, беспокоившейся о людях, будет покрошена на винегрет, которым напитается мое эго.
* * *Ночь с воем вскарабкалась в мою комнату. Я отбился от пришедших за мною видений и рухнул на застонавшую, как приведение, кровать. Лето выметало весеннюю сырость прочь из города, и тьма ночью подкрадывалась сытая и жирная. В такие ночи, если случалось полнолуние, я обожал уходить в лес и выть на луну. Вой, как и слезы, освобождает человека от накопившейся в нем дряни.
Меня неожиданно изнасиловало вдохновение и, оставив во рту вязкую, хлюпающую лужицу слов, потащило к клавиатуре. Пол с нетерпением обломал мои ногти, когда я пытался за него зацепиться. Мое тело вывернуло, как архимедов винт, и бросило на стул. Клавиши били тишину не дольше минуты.
Вдохновение, занявшись со мной невербальным сексом, поглумившись, исчезло. Импульс, успев прожечь во мне дыру, ушел в пустоту, и я как дурак сидел у режущего по глазам монитора, слепо таращась на пару обрезанных предложений. Они, нагие и не причесанные, пригодны лишь для ножа.
Латынь говорит мне: «carpe diem», быдло уверяет: «лови мгновение». Я бы охотней поверил древнему языку, чем древнему состоянию, но не мгновение мнется в моих пальцах, а я источаюсь в его дыхании. В плену лени, в застенках бессмыслицы. Я бы с удовольствием, протянув руку через окно, убаюкивал на ладони луну, чем каждую ночь теребить под одеялом собственный член.
Я не получал от этого никакого удовольствия, меня просто пробивал нервный ник и мне нужна была механическая работа.
Действительность дразнит меня: раззадорит, а потом покинет. Мне остается, распяв себя на полу, слушать неоконченную симфонию Шуберта, думая о том, что меня может обругать пришедший в квартиру отец. Бабушка моя умерла, напоследок благословив семью жилплощадью. Меня, приучая к самостоятельной жизни, сплавили догнивать в эту душную, пахнущую нафталином каморку. За возможность проходить такую каторгу, многие мои сверстники согласились бы совершить преступление. Все богатство в квартире — это паучок, живущий в закопченной паутине.
Я назвал членистоногую тварь Пашей. Он был моим другом и однажды я даже поцеловал его. Паша утром славно позавтракал пойманною мной мушкой. Встав с пола, я поднес к его жилищу маленькое зеркальце. Однажды, я крепко порезал им вены, теперь заштрихованные сросшимися шрамами. Если предмет имел в своей жизни столкновение со смертью и страданием, он напитывается мистической силой. Поэтому ночью в историческом музее лучше не появляться. Паук, увидел зеркало, испугался своего отражения и затряс вожжами тенет. Я хмыкнул:
— Испугался, Пашка? Вот бы показать такое зеркало людям. Представляешь, как я бы мог тогда отужинать?
Паша перебирает лапками–ресницами и несется в темную щель, напуганный присутствием своего покровителя. Он и не подозревает, что я — его друг, а я уверяю себя, что он мой лучший товарищ. Пашка не может взять в толк, что когда я его поцеловал, то вовсе не хотел съесть, и нечего было меня кусать. Мне просто не хватало любви. В раздумье я кладу зеркальце на полочку, так, чтобы в него можно было смотреть из паутины. Пашка не высовывается, но я знаю, что он все понимает. Это довольно крупный и жирный паук–крестовик. Мудрец и воин.
