Владимир Кунин - Старшина
— Как же... — протянул кто-то.
И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:
— Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, — год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас — опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!
Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.
Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»
Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:
— А как быть с теми? — Кацуба показал пальцем в землю. — Им тоже было по семнадцать...
Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:
— А про тех помнить. Каждую секунду... — Подумал и добавил: — И всю свою жизнь.
— Виноват, — сказал Кацуба.
* * *Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.
За железнодорожной станцией — базарчик и чайхана.
Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.
Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.
Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами «Дукат» поштучно.
Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.
— Почем? — спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.
— Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник — пачка. У кого хошь спроси...
Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.
— Почем, говоришь?
— Два рубля штука, тридцатник — пачка...
Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.
— А любую половину? — сонно спросил он.
— Это как же? — удивился инвалид.
— Пятнадцать, — сказал Кацуба.
Женщина с зимними вещами рассмеялась.
Инвалид обиделся:
— Что, чокнулся?! Себе дороже выходит!..
По рядам шли четверо курсантов авиационной школы. Хохотали, пробовали тертую редьку из ведер, толкали друг друга и пребывали в прекраснейшем увольнительном настроении.
У одного была красная нашивочка за легкое ранение, у второго — медаль «За оборону Ленинграда», у третьего — такой же гвардейский знак, как и у Кацубы, а у четвертого, кроме значка ГТО на цепочках, не было ничего.
— Покуда с военкоматов присылали, все было тихо, мирно, — сказал инвалид, следя за приближающимися курсантами. — А как вот таких сопляков с фронта поснимали да на учебу бросили, так хоть на танцплощадку не ходи...
— А ты чего, на танцплощадку ходишь? — поинтересовался Кацуба.
И женщина снова рассмеялась. И снова обиделся инвалид.
— При чем тут я?! Люди ходят. Людям тоже потанцевать охота.
Один из курсантов прошелся вдоль рядов в дурашливой лезгинке.
— Ишь, чего выкамаривают — кобели сытые... — совсем обиделся инвалид. — Девятую норму трескают. А в дни полетов — пятую... А там и сгущенка, и белый хлеб, и масло коровье...
— Да что вы!.. — поразилась женщина. — Даже сгущенка?!
— Ну так что? — спросил Кацуба. — Отдаешь дешевле? Я пачки три возьму.
И все было бы прекрасно, если бы первому курсанту не попался под ноги чемоданчик Кацубы. Он об него споткнулся и очень оскорбился этим.
— Чей «угол»? — грозно спросил он.
Кацуба посмотрел на свой опрокинутый чемодан, оглядел сонными глазами четверых и процедил сквозь зубы:
— Что в таких случаях делают приличные люди? Поднимают чемодан, ставят его на место, просят прощения и тихо топают дальше.
— А в глаз хочешь? — коротко спросил другой курсант.
— Не связывайся, — тревожно сказал инвалид Кацубе.
— Очень я не люблю, когда незнакомые люди со мной на ты разговаривают, — пожаловался Кацуба инвалиду. Снял с плеча сидор и положил на прилавок.
У курсанта с медалью уже прыгало бешенство в глазах.
— Чемоданчик на место, — негромко сказал ему Кацуба. — И без нервов, пожалуйста...
— Ах ты ж сука! — задохнулся курсант. — Это ты мне?..
И, не выдержав напряжения, бросился на Кацубу.
Кацуба недобро усмехнулся, резко и коротко ударил курсанта в солнечное сплетение. Курсант отлетел метра на три, а трое остальных мгновенно рванулись к Кацубе.
Кацуба бил точно, расчетливо, без единого лишнего движения, и восемнадцатилетние мальчишки отлетали от него, взрывая своими телами серую азиатскую базарную пыль.
Инвалид старался перелезть через прилавок, чтобы помочь Кацубе, но тот приказал:
— Сиди торгуй, не рыпайся...
Он подхватил налетевшего на него курсанта с медалью за штаны и гимнастерку и перебросил через торговый прилавок.
— Полетай немного, авиатор. Потренируйся, — сказал ему Кацуба и ногой дал пинка в зад другому, встающему с земли.
— Патруль! Да где же патруль?! — в отчаянии закричала московско-ленинградская молодая женщина. — Господи!.. Да бегите же кто-нибудь за патрулем!..
В то время «патруль» было магическим словом.
— Полундра!.. Патруль!.. — не разобравшись, в чем дело, крикнул кто-то из курсантов, и все четверо бросились врассыпную.
Но Кацуба успел прихватить одного из них — со значком ГТО. Он просто приподнял его за ремень и разорванную гимнастерку над пыльной землей и сказал ласково:
— Не прощаются... За собой не убирают... Что за воспитание! — Аккуратно опустил курсанта на ноги и приказал: — Чемоданчик на место.
Курсант поднял чемодан и поставил его у ног Кацубы.
— Спасибо. — сказал Кацуба. — До свидания.
— Ну, погоди... — прошипел курсант и побежал вслед за приятелями.
— Хорошо, — коротко согласился Кацуба и сплюнул кровью. Кто-то из мальчишек все-таки успел достать его.
— М-да-а-а... — потрясенно произнес инвалид.
— Да как же вам не стыдно?! — вдруг заплакала молодая женщина. — Они совсем еще мальчики! А вы их... Дурак здоровый...
Кацуба осторожно потрогал верхнюю губу, опять сплюнул кровью и удивленно сказал:
— Довольно шустрые мальчики...
И в первый раз посмотрел на эту женщину. И она ему очень понравилась. Он перекинул сидор через плечо и спросил инвалида:
— Так почем, ты говорил, папиросочки?
Инвалид облегченно рассмеялся и лихо махнул культей:
— А-а!.. Бери по пятнадцать!..
— О! — удовлетворенно сказал Кацуба. — Это же другой разговор!
* * *Это была военно-авиационная школа, рожденная войной. Ни традиций, ни сладких воспоминаний «старичков» о лучших днях мирного бытия здесь не существовало.
Была далекая от фронта Средняя Азия, бескрайние просторы, которые позволяли самолетам заходить на посадку и взлетать с любого направления; почти постоянные курсы ветров и крайне малое удаление от районного центра.
Все службы авиашколы размещались в длинных деревянных одноэтажных бараках на добротных каменных фундаментах. Даже штаб школы. Но два здания были сооружены капитально. Из кирпича, в три этажа каждое, с широкими лестницами и светлыми помещениями.
Чахлая, пыльная азиатская растительность на всей территории авиашколы была буйно расцвечена врытыми в землю стендами с немеркнущими изречениями из уставов и немудрящими афоризмами, прославляющими именно тот род оружия, которому служила эта школа...
Повсюду было чистенько — фундаменты побелены известкой, на спортплощадках под турниками и брусьями — свежие опилки, проходы и проезды окаймлены белыми крашеными камешками.
По одному из таких проездов пылил «виллис» начальника школы генерал-майора Лежнева. Генерал ехал с аэродрома после тренировочных полетов. На коленях у него лежали кожаный шлемофон и планшет с картой. На гимнастерке виднелась звездочка Героя.
