Евгений Федоров - Проклятие
Перепечатывала, организовывала подписи, носилась по Москве (еле уговорила труса Антонова-Овсеенко дать свою подпись); немало грехов, участвовала в самом пекле потасовок XIV съезда партии! А за это — не балуй, а-та-та! повторная (те же обвинения) ссылка, ветер истории плевал, крутил, выл, как разъяренный бык: у-у! уе-у! Никем не разгаданная загадка, феномен Сталина, гения власти, а Сталин кроме того, ей-ей, в этом вы не сомневайтесь, сильный марксист, раскусила много раньше других! ты ему — цитату, он тебе — ссылку!
Потом их вернули: полевел курс (левый курс партии вызвал брожение среди ссыльных троцкистов: Преображенский, Иоффе), громче музыка! за левый курс они и боролись, победа, их победа! Она даже успешно сотрудничала в “Правде”. Опять поволокло по кочкам, хитросплетения, превратности, ужимки сюжета лихой жизни, эх и ах, оказываются, кому-то врежут, врежут как следует, обречена головушка: ссылка.
3. ЛюбовьС Алексеем она познакомилась позже, уже в лагере. Вообще говоря, они встречались и раньше, он был ее студентом, но она его не помнила, не заметила этой открытой, солнечной улыбки; только в лагере они узнали друг друга. Он был нерешителен и дико труслив как мужчина, нелепо робок, нелепо застенчив, да и она до 38 лет никого не любила, оставалась девственницей. В те золотые времена лагерь цвел всеми цветами радуги: женщины не отделены от мужиков, на работе вообще все были вместе, весело упирались, вкалывали, в рабочей зоне поджениться ничего не стоило, да и само начальство смотрело на лагерную любовь сквозь пальцы, жестоко не карало, когда застукивало зэков в нежных позах, не преследовало сурово, как это случалось позже, после войны. Алексей был вторым помощником нарядчика, недурно устроился, грязной тачкой рук не пачкал, работа не пыльная, не бей лежачего, придурок, лагерная аристократия — так и дурак проживет, как говорилось в тех краях; она — в санчасти, фельдшер, курсы окончила, справка есть, неплохо, всё не общие, за зону не выходит, в тепле, слава Богу. Алексей жил не в общем бараке, а в отдельной, я те дам! кабинке (отнюдь не типично для лагеря), лафа, не нужно одеяло вешать между нар, когда баба заскакивает, все удобства. Кипятили чай, славно трапезничали, откровенно забыв обо всем на свете. Уж слишком он был робок, стеснителен, конфузлив, болезненно застенчив, недели две они сидели просто обнявшись, сладко замирало и таяло сердце в груди, потом у них, вернее у него, ничего не получилось, сначала загорелся и почему-то погас, вконец погас, безнадега, негодно вял, полный конфуз, нехудожественно провис, как плачевный парус без ветра, потерян, растерян, досадно; а она была малограмотной, даже просто безграмотной девственницей, хотя ей уж 38 даже с гаком; значит так вроде получается, рассудила она, ее тускнеющие, жухнущие прелести — ой, они абсолютно не волнуют его, не вдохновляют, выходит, куда денешься, она просто не возбуждает его как женщина, получается, что он гнушается ею и их отношения обречены на невыносимый, унижающий ее как женщину оскорбительный, омерзительный платонизм. Смятение чувств нарастало, увеличивалось, менялся настрой безумно испуганной души, она начинала белениться, обида больно язвила, поднималась, подпирала, пенилась злоба, ею питалась вздорность, и зрела, параллельно шмыгала, околачивалась, свербела, ожесточала сердце, через край хватая, вульгарная мысль, дикая догадка, не что иное, как стародевическая мнительность (эти подлые двойные, а то и тройные, мысли с гадкой подпалинкой, хорошо знакомы Достоевскому: неистребимы, чуть что — бросаются в разные стороны, как волки при опасности, за подлое существование упрямо борются, каждая живет своей упрямой жизнью, хочет жить, выжить), что ее избранник просто-напросто тривиальный жалкий импотент, машинка не работает: жидкая кость, несущая оплодотворяющее вещество, не возносится в торжествующую твердую кость, оно не возгоняется.
Она была большой дурой, неосведомлена, неопытна, тупа, бестолкова и прямо-таки патологически неграмотна как женщина, совсем невдомек ей, что у мужчин могут быть сложности, сбои, особенно у таких нежных, страстных, растерянных девственников (бабской прозорливости, интуиции, хухры-мухры, на которой весь свет стоит, ни на грош в ней не было — феноменальная, плотная глупость и темнота!). Лежала на нарах у себя в бараке, женском, уперлась глазами в бесконечный потолок, изводили тоска, досада, злилась, она вообще сильнее этих слабаков, во всех отношениях сильнее мужчин, интеллектуально мощнее Троцкого, Иоффе, много мощнее Алексея, не всхлипывала бабьи, не рыдала, глаза сами и чрезмерно размокропогодились, слезы беззвучно, незамеченные ею, несвойственные ей, горячими ручьями лились и лились (мысль, что этот мальчик импотент, обрела силу, удельность, суверенность, автономию, эта мысль гвоздила, жила и действовала независимо от ее желания и воли, полностью отделилась от ее сознания, как отделился и жил надменно, самостоятельно и автономно нос у гоголевского майора Ковалева).
Всё само, просто получилось, и она ничего не успела сообразить, внезапно увенчалось успехом, иррациональный могучий скачок, диалектика природы, новое дьявольское качество — даровитый, высокохудожественный, первоклассный, перманентно дышащий, дымящийся Везувий, физиологическая неудача далеко в прошлом, получилось, наладилось, наконец-то, еще как! продемонстрировал недюжие потенции, бейте в жизнь без промаха, русский Геркулес, милый мальчик, яростный, нетерпеливый павиан, дикий динозавр, мой! мой! полундра! хорошо пошло, как по маслу: легко распаляется, разгорается, жаркою страстью пылает, горит, горазд, еще как горазд, долго не гаснет, зверски сладострастен, выкладывается, старался угодить, порою брал верх над ней, а в скачке еще скачок, торжествующий храп, конь, кентавр, стальной конь, трактор, дует, шурует красиво, не о себе только думает, чудный, замечательный бритоголовый мальчик, какая же она дура: он исполнен свирепого огня, сильный мужчина, пассионарен; солнечная нелепая улыбка Алексей — чара и ее погибель, иллюминация в душе, длинношеее милое существо, несообразный, трогательный мальчик, жалобные чудные голубые глаза, волнующие телячьи нежности, космическая истома, грубый восторг, неукротимо страстен… Жадно соединялись и были счастливы; в ней разбужено, проснулось от спячки, как выразился бы Розанов, “вечно-бабье”; возвращалась от Алексея в свой барак, как шальная, махом запархивала на нары, тотчас отключалась, не воспринимала окружающее, теряла ощущение места, времени, сомнамбула, теряла ощущение истории, России, впадала в мечтательность, визионерство, разжижение мозгов, удобно устраивалась в сладких грезах, видела перед собой, как на яви, сверкающие чудными безумными звездами, осатаневшие глаза Алексея, милый, чудный мальчик, она любит его больше жизни, какая же я дура, дура, дура; тихо мурлыкала себе под нос нечто несуразное, глупое, не ругай меня, мамаша, это было первый раз, священный фаллос, есть, есть в нем кость, есть! не может тут быть двух мнений, есть, есть! ее женское сердце чует и знает, каким образом мужская плодотворная кровь вскипает, из жидкой, мозговой кости возгоняется, сублимируется, превращается в твердую, дымящуюся, волнующую, торжествующую, деспотичную новую мощь, желанную кость, пронзительно-прекрасную, дальше и дальше, сильнее дымится, исступление, извержение, обжигающее, сорокаградусное, как у павиана, чистое золото, впрыскиваемая, обильно вливается в нее, впитывается, сладостью парализует душу и всё тело жидкое это чудесное золото дождя Юпитера, божественный бык, мой, мой! чудный мальчик, сверхфизическая истома овладевает всеми четырьмя сторонами ее души, продлись, продлись очарование, вновь и вновь возбуждает прикосновением губ его желание, опять превращает в формообразующую желанную кость, опять жгучее жидкое самоформирующееся золото пронизывает ее душу! Под бредовое мурлыканье проваливалась в сладкий сон без всяких снов, на другой день после работы летела к Алексею, она совершенно ошалела от простого счастья и жутко поглупела, котелок варить перестал, как не поглупеть от налетевшего, нахлынувшего половодья? Но теперь в промежутках между восторгами они с большим воодушевлением, взахлеб, непрерывно, без остановки чесали языки, гомонились, забалтывались, запой, не давая шанса милиционеру родиться, заскок, уносились за облака, говорили о международном положении, о приближающейся войне, о судьбах революции, запой, экая тема поперла, война и рабочий класс, судьбы революции, тема богатая, бездонная, история лжет, лжет непрестанно, их песенка еще не спета, хватались за соломинку надежды, жгла непреодолимая потребность чесать языки всё об одном и том же, толковать, порицать описки истории, революционный держите шаг и — шире, неугомонный не дремлет враг, обострено чувство справедливости. Она вдруг и неожиданно для себя стала утверждать и горячо, что “в конечном счете” (выражение гениального Маркса), как результирующий вектор, восторжествует их большая правда, вовсю моноложила, одна говорила, монологична, незаслоняемая, неисчерпаемая правда, от ссылки к лагерю, от лагеря к ссылке, до полной и окончательной победы мировой революции, идей IV Интернационала. И на нашей улице будет праздник, солнце, яркое солнце, а пока гнилое небо, мороз, холодрыга, тюрьмы, лагеря, будем тверды! бодро глядим вперед! Только вперед! Вперед и выше. Выдержка и хладнокровие!
