Нагиб Махфуз - Путешествие Ибн Фаттумы
После короткого дождя земля в квартале стала скользкой. Шейх двигался осторожно, доверив свою левую руку дочери, а толстой палкой в правой руке, словно клювом птицы, ищущей корм, нащупывал частыми ударами, где ступить. Халима вела его, утопая в просторной галабее темного цвета. Из-под опущенной черной сетки-вуали виднелись только ее глаза. Однако фигура ее представлялась моему юношескому взгляду телом идеальной женщины, скрытые прелести которой проступали при каждом дуновении ветра, как горящие угли проступают из-под пепла. Ее нога поскользнулась, и, чтобы удержать равновесие, она резко покачнулась, непроизвольно наклонив голову. Край черного платка соскользнул с ее лица. И тут же совершенство этого лица запечатлелось в моей зрительной памяти, заполнив красотой каждый уголок моего существа. В это мгновение я получил длинное послание, вместившее все знаки, что вершат судьбу сердца.
* * *
Мать под впечатлением рассказа шейха Магаги о труде, без которого жизнь была бы неполноценна, спросила меня:
— Ты согласен со мной, что тебе лучше всего подойдет занятие торговлей?
— Сначала я думаю жениться! — удивил я ее своим ответом.
Она очень обрадовалась отсрочке разговора о работе и стала расписывать мне купеческих дочек, но я снова удивил ее, сказав:
— Мой выбор пал на Халиму, дочь шейха Адли аль-Тантави.
Мать приняла удар.
— Но она нам не подходит! — простодушно возразила она.
— А мне нужна она! — не сдавался я.
Недовольно нахмурившись, мать сказала:
— Твои братья будут издеваться над нами!
Однако для меня не существовало моих братьев. Чувство, что я хозяин дома, со временем только крепло. Мать не противилась моему решению, хотя соглашалась со мной неохотно и в то же время не теряла надежды. Как я и хотел, все удалось, пусть и слишком большой ценой. Сопротивление моей матери сходило на нет, и однажды она сказала мне, смирившись:
— Твое счастье для меня дороже всего на свете, дороже любого убеждения.
И она сделала наконец то, чего я от нее ждал, — вышла из нашего особняка и направилась в полуразвалившийся дом сватать за меня Халиму. В следующий раз мать взяла меня с собой, и мы беседовали с шейхом Адли аль-Тантави и его супругой. К нам вышла невеста, у которой, как положено по шариату, были открыты только лицо и руки. Пробыв с нами считанные минуты, она удалилась. Вскоре начались приготовления к заключению брака.
Как-то я заметил, что мой учитель шейх Магага аль-Губейли терзается не свойственным ему сомнением и обращается ко мне необычным для него тоном. Глядя себе под ноги, он однажды тихо произнес:
— Есть важный разговор, Кандиль.
Мне стало ужасно любопытно.
— Намекните, господин, о чем речь, — ответил я.
— Не могу выносить одиночества, — с грустью сказал он.
Шейх был вдовцом. Его три дочери, выйдя замуж, обзавелись собственными домами.
— Зачем же оставаться одному? — наивно спросил я. — Разве Пророк (да благословит его Аллах и приветствует) не женился после кончины госпожи Хадижи?
— Ты прав, именно об этом я и думаю.
— Достойнейшие из семейств почтут за честь, — заговорил я с воодушевлением.
— Но предмет моих желаний в твоем доме.
Я оторопел и, взволнованный, уставился на него.
— В моей семье? — переспросил я.
Он ответил смущенно:
— Да, госпожа твоя мать!
— Но моя мама не может выйти замуж! — выпалил я.
— Почему же, Кандиль?
— Она же моя мама! — недоумевал я.
— Всевышний заповедал нам брак, — спокойно отвечал он. — Тебе же самому будет нелегко, женившись, оставить мать одну.
Немного помолчав, он добавил:
— Аллах ведет нас правильным путем.
Когда я остался один, мысли мои спутались, и события в моем воображении сложились в новую печальную картину. Я сказал себе, что мать внезапно согласилась с моим намерением жениться на Халиме, потому что сама хотела выйти замуж за шейха Магагу аль-Губейли. События, происходившие за моей спиной, были вполне обычными, но мне стало досадно. Я оказался в крайне затруднительном положении: между двумя самыми дорогими мне людьми, с одной стороны, и между собственным гневом и замешательством, с другой.
— Боже! — вырвалось у меня из глубины души. — Не дай мне совершить несправедливость и глупость!
Я повел себя достойно, как мог бы поступить человек старше и опытнее. Вверил все воле Аллаха и смирил свое возмущение, поскольку брак есть право мужчины и женщины. Мама не только мать мне, но, кроме этого, и женщина, и мы созданы для того, чтобы перестрадать и вынести данные нам испытания, чтобы со стойкостью правоверных принять свою долю радости и боли. Я взвалил это на свои плечи со всеми вытекающими последствиями и с прежней откровенностью рассказал матери о предложении шейха Магаги. Она выразила удивление, только разозлившее меня, и пробормотала:
— Такое мне не приходило в голову.
— Но это правильно и справедливо, — холодно ответил я.
Я ушел, раздосадованный, а она неуверенно попросила:
— Дайте мне возможность подумать.
Я принял это за первый признак согласия, поскольку ответ был не похож на явный отказ. С тяжелым сердцем я выжидал, пока она тихо и застенчиво, смущаясь, не сказала мне:
— Да свершится воля Аллаха!
Мне подумалось: как ловко мы прикрываем наши страсти светлой набожностью и как умело маскируем свой стыд искрами божественного откровения.
Сын и мать начали обычные приготовления к свадьбе. Договорились о том, что мать переедет в дом шейха Магаги, который нельзя было назвать плохим, а Халима переберется в мои хоромы. Я надеялся, что буду наслаждаться дарованным мне счастьем, стряхнув с себя остатки печали. Однако нашим планам не суждено было сбыться. В нашу спокойную жизнь ворвался третий стражник Султана и, подобно урагану, разрушил ее. Однажды повстречав Халиму, он решил сделать ее своей четвертой женой. Шейх Адли аль-Тантави, охваченный паническим страхом, обратился к моему учителю шейху Магаге:
— Я не могу ему отказать!
Дрожа от страха, он разорвал нашу помолвку, и очень скоро Халима была введена в дом третьего стражника. От потрясения я замкнулся в себе, задаваясь вопросом: а что же сердце Халимы? Какие чувства она затаила? Разделяла ли она мое страдание, или сокровища Султана вскружили ей голову и затуманили глаза? Я очнулся в одиночестве, повторяя про себя:
— Меня предала вера, меня бросила мать, Халима изменила мне. Эта земля забыта Богом.
Все казалось мрачным — от самого незначительного человека, каким был шейх Адли аль-Тантави, вплоть до Султана, не говоря уже о том народе, который следовало бы смыть потопом, чтобы дать место новому чистому миру. Меня не трогали ни сочувствие и печаль матери, ни та мудрость, которой делился со мной шейх. Свет для меня померк, стал ненавистным, невыносимым, невозможным.
— Ты должен жениться как можно скорее, — сказала мне мать. — Господь уготовил тебе судьбу лучшую, чем ту, что ты выбрал сам!
Я отрицательно покачал головой, и шейх Магага сказал мне:
— Приступай к работе немедленно.
Я опять покачал головой.
— У тебя, наверное, есть план? — спросил он.
Давая волю щемящим чувствам, я выпалил:
— Отправлюсь в путешествие!
— Какое путешествие? — спросила мать с тревогой. — Тебе еще не исполнилось и двадцати!
— Самый лучший возраст для странствий, — ответил я.
Я посмотрел на своего учителя:
— Поеду в Машрик, Хиру, Халяб и не остановлюсь, как вы, из-за гражданской войны, что случилась в Амане. Я доберусь до Амана, Гуруба, Габаля, сколько бы времени на это ни потребовалось.
Взглянув с состраданием на мать, шейх сказал:
— Это отнимет у тебя по меньшей мере год, а может, и больше.
— Не так много для того, кто жаждет знаний, — заявил я. — Хочу обрести ученость и вернуться на свою больную Родину с исцеляющим лекарством.
Мать собралась было что-то возразить, но я рассудительно предупредил ее:
— Я не отступлюсь от своего решения.
Меня пленила мечта, реальность поблекла. Перед глазами предстала воображаемая земля Габаль, как заветная звездочка, возвышающаяся среди других на небосклоне. Из неутихающей жгучей боли созрело извечное желание странствий. Шейх Магага аль-Губейли смирился с неизбежностью и пригласил отужинать с нами хозяина каравана. Звали его аль-Кани бен Хамдис. Он был лет сорока, сильный духом и телом.
— Я хочу, чтобы юноша ушел и вернулся вместе с тобой, — сказал шейх Магага.
— Все зависит от его желания, — ответил караванщик. — В каждой стране мы стоим по десять дней. Кому этого оказалось достаточно, идет с нами дальше. В любом случае через каждые десять дней есть караван.
— Десяти дней будет достаточно, — сказал шейх.
— Я тоже так думаю, — отозвался я.
