Сигурд Хёль - Заколдованный круг
Хёль был честным и мужественным борцом всю свою жизнь. Однако он не сумел увидеть в норвежском обществе положительную социальную силу, способную переустроить мир. Сам Хёль как бы стоял над схваткой. Это хорошо видно, например, в его описании стортинга — норвежского парламента — в романе «Сезам, отворись»:
«Все партии стортинга были поборниками свободы и прогресса. Каждая из этих четырех партий прошла долгий и славный путь и именовалась длинно и внушительно. Эти названия хотелось сравнить с боевыми щитами, помятыми в боях, но сохранившими свой блеск, или полковыми знаменами, вылинявшими от времени, непогоды и ветров, слегка обтрепавшимися от усердного употребления, но овеянными дыханием торжественных парадов и кровавых сеч. Однако названия эти были длинные и мудреные. И люди, считая, что официальное название партии похоже на плащ, который лишь прикрывает суть дела, перекрестили эти партии. Новые имена были короче, прикрывали меньше, но говорили больше. В народе партии попросту величались социалами, ловкачами, мужиками и разумниками…»
Достается всем. Удары Хёля сыплются и направо, и налево.
Не видя общественной силы, способной переустроить Норвегию, Хёль усматривал выход в том, чтобы каждый человек, каждый член общества поднялся до высоких нравственных идеалов. Изменить мир, улучшить его можно, по мнению Хёля, только, живя в соответствии со строгими моральными требованиями, чувствуя свою нравственную ответственность за судьбы общества. Поэтому и проблема нацизма в трактовке С. Хёля — это тоже моральная проблема. Понять истинную социально-политическую сущность фашизма он не сумел.
В своем очерке о выдающемся норвежском писателе Александре Хьелланне Сигурд Хёль говорит: «Писатель никогда не должен обвинять, не должен произносить громкие слова. Он должен рассказать, но рассказать так, чтобы читатель, прочитав книгу, вскочил, опрокинул стол и стул и прокричал те слова, которые писатель незаметно вложил ему в уста». Так писал и сам Хёль.
В. Берков. © Издательство «Прогресс», 1975 г.ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ
(Роман)
Часть первая
В дальних северных лесах
Нурбюгда
Нурбюгда — Северное селение — лежит на отшибе, затерявшись в дальних лесах.
К селению нет проезжей дороги, ее никогда не было и никогда не будет. В других-то местах такие дороги есть, и там они были, наверное, всегда. А Нурбюгде дорога ни к чему. Но вот в других-то местах люди строят дороги, поговаривает кое-кто. Ну и что же, мало ли чего люди не придумают. Как посмотришь, что делается, да послушаешь, видно, Судный день не за горами. Многие из друзей Хэуге[1], как они себя именуют, считают, что близок Судный день.
Что? У нас дорогу? Господь-то, надо думать, неспроста упрятал сюда Нурбюгду, окружил со всех сторон лесами на много миль[2] и соединил с миром лишь узенькой верховой тропой, что проходит через хребет и вьется вдоль речушки. Ну и хорошо. В могилу и по такой тропе не опоздаешь.
Нетерпеливые — и такие здесь есть — намекают порой, что можно бы, мол, все-таки проложить дорогу. Но зачем Нурбюгде дорога? Телег-то у народа нет. Да и зачем им телеги? Дороги-то ведь нет.
Жители, если им куда нужно, летом ходят пешком. Или верхом едут, если путь дальний, или на веслах переправляются через озеро. А когда надо что-нибудь перевезти, то вот тебе лошадь и вьючное седло; так уж бог завел. Да и возить-то вроде бы и нечего. Разве что иногда приходится летом отвезти на погост покойника. И тут уж ничего не поделаешь, лошадь взмокнет, таща волокушу с гробом.
Зимой дело другое, зимой есть сани, как и в других местах. А стало быть, ежели что надо отвезти, жди зимы.
Утоптанная тропа извивается и петляет по всему селению, забегает почти на все большие хутора, где пересекает тун — луг перед домом, от нее, змеясь, отходят тропы поменьше, ведущие через пригорки и рощицы к домикам хусманов[3] и дальним хуторам. А между хуторами, между домиками хусманов, от хутора к хусманским домикам, от домика к домику, пролегли другие тропки. Одни утоптанные и широкие, другие узкие, малохоженые, поросшие травой. Причины тому разные. Может, кто-то где-то как-то обронил слово о ком-то или о чем-то. Обронил по злобе, в сердцах или с пьяных глаз или просто бухнул, не подумав. А может, вовсе и не ронял никто слова, а оно точно само возникло, вроде как из воздуха, походя, у баб на языке. Такое слово — оно поначалу как бы лежит себе в земле и прорастает, пускает стебельки и корни, тянется вверх и, как придет пора, покрывается цветами и колючками. В Нурбюгде событий случается мало, и такое слово долго не забывается. А когда придет время — порой через много лет, — обиженный в отместку сыграет шутку с обидчиком. Обидчик — теперь уже обиженный — давным-давно позабыл слово, которое когда-то обронил, но шутку эту не забудет. Так зарастает тропка между двумя хуторами или хусманскими домиками.
По тропе, идущей через селение, обычно ходят лишь редкие путники. Чаще всего старухи, с клюкой плетущиеся от одного хутора, где их кормили[4], к другому, или жены хусманов с нищенской сумой за плечами. Иногда крестьянин, ведущий на горное пастбище или с пастбища навьюченную лошадь. И редко-редко проедет конный.
Люди, работающие на полях у тропы, распрямляют спины и впиваются в путника взглядом. Они разглядывают его долго и обстоятельно, а потом обсуждают, что видели. Событие всем запоминается, оно как бы отмечает этот день. Кто прошел, куда прошел? Люди на хуторах подальше заслоняются ладонью от солнца, чтобы лучше разглядеть. Лошадь они узнают всегда, хоть за тысячу локтей[5]. С человеком труднее. Спорят, пока не придут к согласию.
Так селение всегда знает, кто ходит по тропе.
О том, что происходит на хуторах, узнают иным способом. Рассказывают хусманы, рассказывают служанки, кое-что и самому можно увидеть в окошко, а затем рассказать другим. На худой конец можно схорониться за изгородью или, если дело по соседству, выбраться подглядеть ночью.
Если случается что-нибудь важное, то весть облетает все селение за день-другой. По тропкам — по тем, что не слишком заросли, — начинают сновать люди, бабы ходят с вязанием из дома в дом — до конца деревушки. Редко дальше. На границе между деревушками обычно стоит хусманский домик, жители которого передадут новость дальше.
Вести, которые таким образом облетают селение, чаще всего — о бедах и несчастьях. Или о том, что кто-то нарушил приличия или обычай. Но такое случается реже. Очень редко. В Нурбюгде порядок на этот счет соблюдают твердо. Все с малых лет знают, чего требуют обычаи и приличия. Сотни глаз следят за каждым с утра до вечера — можно сказать, днем и ночью. Следят, чтобы соблюдались старые, добрые обычаи. Мало кому захочется нарушать их, а духу на это достанет совсем уж у немногих.
Но и такое случается. И в этом селении, как и в других, попадаются чудаки — такие, что не могут или не желают вести себя как все люди. О них судачат еще больше, чем о других. Если можно посмеяться над ними, то это еще куда ни шло. Народ любит посмеяться и многое готов простить, только дай ему повеселиться. Хуже, когда и посмеяться-то нельзя, если они, эти чудаки, и впрямь непохожи на других. Тут уж хорошего ничего не жди, а странности их только от спеси, от лукавого. Народ чаще всего с такими людьми не водится. И вот вам — сплошь да рядом оказывается, что странности, делавшие их непохожими на других, усугубляются, и в один прекрасный день люди эти уже совсем не в себе, и их приходится отвозить в подвал к Керстафферу Бергу, если, конечно, родственники не предпочитают держать их дома.
Можно, пожалуй, сказать, что Керстаффер — благословение для Нурбюгды. Раньше помешанные болтались по своим хуторам и били баклуши, свинячили за столом, орали и вопили, пугали старых и малых и отмачивали штуки, о которых и говорить-то совестно. Теперь их хоть в одном месте собрали. Такое вроде бы называется прогрессом. А Керстаффер, он на этом деле деньгу зашибает.
Ну да Керстаффер-то, он на всем деньгу зашибает.
Исстари в Нурбюгде водилось много помешанных. То есть, пожалуй, нельзя сказать, что исстари, но вот уже много поколений. Старики, помнящие то, что слышали в молодости от других стариков, рассказывают, будто некогда в селении помешанных было не больше, чем в других местах. Теперь, конечно, не так, а вот в свое время их было меньше. Стало быть, причина беды, ясное дело, в чем-то новом. Кто его знает в чем. Одни считают, что все это от большого, темного леса. Не диво, говорят они, что в Оппи столько помешанных. Хутор-то как раз под Черной горой стоит.
