Анатолий Алексин - Мачеха
Папой я с детства гордилась. Он слыл первоклассным аккомпаниатором… Помню, когда он, еще не из-за грозной болезни, а просто из-за простуды, но с высокой температурой, был прикован к постели, прославленный актер отменил свой концерт, перенес его до папиного выздоровления. Впрочем, не в этом дело… Он просто был самым родным и авторитетным для меня человеком. Когда с ним случился сердечный приступ, твоя мама, прослышав, что есть уникальный, хотя и молодой, хирург-кардиолог, свершающий чудеса, делающий на сердце фантастические операции, пробилась вместе со мной к тому хирургу… Он сделал редкостную для тех времен операцию, — и сердце папино заработало, будто недавно родившись. Я не сомневаюсь, что это и Лена продлила жизнь моему папе. А сердце Волшебника, несмотря на тяжкую усталость, сразу и навсегда покорилось твоей маме…
— Ну, а дальше… если не трудно?
— Твоя мама воскликнула, обратившись к будущему супругу: «Вы- волшебник!» Та хвала неотвратимо к нему прижилась. И не звучала чрезмерностью: он, в самом деле, явился нам и остался Волшебником. Не показным, а безупречно смелым и честным. Если гарантирует, что избавление от беды наступит, можно считать что оно уже наступило. А если за операцию не берется, стало быть, браться за нее бессмысленно. Но умеет при этом не лишать веры в спасение… Расхожую фразу, гласящую, что «надежда должна умирать последней», Волшебник заменил убеждением, что надежда вообще не должна умирать.
Он, не терпящий бахвальства и излишних превозношений, прозвища как бы не замечает, не стал от него скромно отмахиваться: любящие, а еще сильней — обожающие! — хотят, чтобы любимые ими гордились. Он принял не кем-то мимоходом адресованную ему гордость, а персональную гордость Лены. Отец, как тебе известно, не тяготеет к сентиментальности. Для профессии хирурга необходимы твердость и даже отвага! Готовность подчиняться мягкости одолевала его в отношениях с мамой. И больше ни с кем…
— Ну, а потом? — не уставала допытываться я.
— Моего папу спасли тогда твои будущие родители.
Но уберечь от другого, давно притаившегося почечного заболевания, оказался не в силах никто.
Даже твой отец: то была, к несчастью, не его сфера. Через два года и пять с половиной месяцев папа погиб. С чем до нынешних дней не могу смириться…
Годы, месяцы, дни… Когда мне стукнуло пятнадцать с хвостиком, наружу с трудом пробился вопрос, который давно уж напрашивался.
— Только не обижайся…
— На близких обижаются, как правило, глупые люди.
Папа часто повторял: «Если говорит умный, надо прислушаться, а если дурак… что на него обижаться?».
Я осмелела.
— Почему ты, такая красивая, до маминого ухода… не выходила замуж? Ведь, наверно, и тобой покорялись?
— Меня это не интересовало.
— Почему?
Застыло долгое молчание. Я отвечала на него своим осторожным, но и любопытным молчанием.
Наконец, она, напрягшись, ответила:
— Потому что очень, но безответно любила.
Снова повисла тишина. Взаимная… Преодолев её, я опять отважилась:
— А кого?
— Ты разве не догадалась? Любила отца.
— Своего?
— Своего я звала папой.
— Тогда, может… моего?
— Твоего.
Я давно это подозревала. И всё же, услышав непосредственно от нее, обомлела.
— И мама знала?
— Конечно. У нас не было друг от друга секретов.
— И как же она реагировала?
— Очень меня жалела. А себя неизвестно в чем упрекала… Я её успокаивала. Она меня, а я её…
Так и должно быть между подругами закадычными. А между обыкновенными всяко бывает: сегодня одно, завтра — противоположное.
— И не ревновала?
— В отца твоего влюблялись и влюбляются, я думаю, все пациентки. И все его коллеги женского пола.
Так мне представляется… Но маме ничего не грозило! Когда собирались гости, она усаживала отца между собой и мною: меня — справа, а сама устраивалась слева, поскольку слева билось отцовское сердце. Трудно во всё это поверить: надо было наблюдать наше с нею былое братство. Нет, не былое, — оно продолжается.
— Чтобы сохранилась семья? — Вслед за мамой я жалела Катю. — Но сейчас, когда мамы нет, отец мой…
— Так же, как и тогда, верен ей, — перебила она. -
Перед этим следует преклоняться! Я на подобные его чувства не претендую. Вижу каждый день, забочусь о вас как могу… Для меня и достаточно.
— Но вы же с ним… — выдавила я из себя. — У вас могут быть дети.
— Ребёнок у нас одна ты. Мамино продолжение…
Для Кати не свойственны были такие однозначные, прямолинейные ответы. Но иначе невозможно было реагировать на мои прямолинейные, вторгавшиеся в её внутренний мир вопросы.
— Прости, что я…
— Это логично, Леночка.
— Меня донимает еще один вопрос, — осмелилась не остановиться я.
— Мой долг от сомнений тебя избавлять… Что тебе еще не даёт покоя?
— Когда мама, как вспоминает отец, завещала ему на тебе жениться, чтобы быть спокойной, она имела в виду исключительно наше с отцом благополучие и спокойствие… или и твои тоже?
— Не подозревай маму в эгоизме. Она знала, что вдали от отца твоего я не буду счастлива. Стало быть, заботилась и о моём благополучии. Не волнуйся.
— Значит, она заботилась не о нас с отцом двоих, а о нас т р о и х?
— О троих! Упокойся… Как и я бы, умирая, заботилась о счастье её и её семьи. Прости за это сравнение! И ещё… Пусть не прозвучит высокопарно, но мы с ней стали неразрывно одним целым. Мне кажется иногда, что мы не случайно и полюбили одного и того же человека. Странно звучит? Но он-то полюбил одну из нас. Значит, всё нормально.
— А как же отец-Волшебник, будучи рядом с мамой во время родов, её не спас?
— Он — кардиолог, а причина трагедии таилась не в сердце… Да и кто мог предвидеть?!
— Знаю, что ты всегда верна истине.
— И памяти твоей мамы. Так будет верней. И скромнее…
Катя, окончив с отличием Институт культуры, преподавала в престижном музыкальном училище «Теорию музыки».
— Бесспорно увлекательней слушать и исполнять саму музыку, чем о ней рассуждать. Папа грезил, чтобы я стала пианисткой или, как он, аккомпаниатором. В женском роде, то есть аккомпаниаторшей, он почему-то меня обозначать не желал. Но для того, о чем он мечтал, требовался талант. А у меня и со слухом-то дело обстояло неважно. И мне оставалось только других устно увлекать музыкой. — Катя оставалась верна правде и себя не щадила.
— Ты увлекла ею, я не сомневаюсь, многих.
— Надо быть честной… — К себе она с подобным требованием могла бы и не обращаться: даже в мелочах была придирчиво достоверной. — Так вот, сознаюсь, что один из студентов мои лекции откровенно игнорировал. Я не жаловалась по этому поводу дирекции: насильно к себе не притянешь. И представь, именно этот студент стал весьма знаменитым певцом, завоевал первые места на престижных фестивалях и конкурсах. Вместо выслушивания моих бесед об искусстве, он занимался самим искусством, не зная отдыха, совершенствовал свой голос. Результат превзошел мои ожидания… И сегодня я приглашаю тебя на его концерт.
Пригласила и отца, но он с утра опять держал на ладонях чье-то сердце, — и до вечера, впрочем, не исключено, что и ночью намерен следить не за результатом певческим, за коим будем следить мы с тобой, а за тем, от которого зависит жизнь человеческая.
Профессию отца Катя почитала самой важной из всех существующих…
И я во время ужинов, как бы ненароком, вглядывалась в отцовские ладони, казавшиеся и мне волшебными. А как-то ночью мне приснилось, что я держу на своей правой руке чьё-то сердце. Отец же в это время настоятельно советует мне стать педиатром, лечить, как и мама, детей. Я соглашаюсь — и перекладываю сердце на его ладонь. За что пациент, находящийся под наркозом, меня громко благодарит… «Под наркозом нельзя кричать!» — возмущается отец. И я от его грозного возмущения проснулась.
— Закон не требует от Волшебника так себя изнурять, но по закону совести… — Катя с преклонением, но и разочарованно вздохнула: ей мечталось пойти на концерт, как она в таких случаях говорила, «всей семьей». — Кого-то осчастливим билетом. Ни одного пустого места в просторном зале быть не должно: певец болезненно самолюбив.
Певец, еще ничего не успевший спеть, авансом сопровождаемый пылкими аплодисментами, появился на сцене.
Особенно бесновались девицы, сидевшие в последних рядах. Билеты у них были самые дешевые, но кумир обходился им очень дорого, если учесть, что они не пропускали ни одного его концерта и осыпали его цветами.
Кумир был высок, строен и неостановимо улыбчив: можно было подумать, что все до единого из сидевших в зале ему давно и лично знакомы. Улыбка была не приторна, а продуманно обаятельна и знала себе цену. Я сразу попалась на эту удочку.
