Мириам Дубини - Танец падающих звезд
— Он приехал за тобой в школу! Как романтично! — прочирикала Лючия.
— Очень романтично! — не унималась Грета. — Месяц назад он романтично украл у тебя телефон и золотую цепочку, а потом его друзья романтично нас поколотили. Забыла?
Грета разъярилась не на шутку. Злопамятная и свирепая, если бы она при этом не была еще и хромой, то с удовольствием вернула бы кое-кому пару полученных когда-то пинков.
— Я так рада его видеть, — добавила она, изливая злость в сарказм. — А ты, Эмма?
— А я нет, — поспешила ответить подруга.
— Он что, сюда идет? — громким шепотом спросила Лючия.
Эмилиано быстро шел вперед, сопровождаемый возмущенными взглядами папенькиных дочек и завистливыми — папенькиных сынков. Он разрезал толпу как тень, которая вытягивается, когда отрывается дверь и кто-то входит в дом. Кто-то, кому Грета не верила ни секунды.
— Пойдем отсюда.
— Да! Оставим их одних! — подхватила Лючия.
— Нет, мы уйдем все вместе, втроем, — уточнила Грета.
— Но мы же так все испортим.
— Нет, так мы избежим новых неприятностей.
— Но почему?! Это же романтично!
— Если ты еще раз произнесешь это слово, я тебя поколочу.
— Уф-ф-ф… Что плохого в том, чтобы быть романтич…
Грета решительно закрыла ей рот рукой.
— Добрый день, — поздоровался Эмилиано со всеми, не сводя глаз с бледного безупречного лица Эммы. — Можно мне поговорить с Эммой?
— Нет, — ответила Грета.
— Да, — ответила Эмма.
— М-м-м-м, — промычала Лючия.
— Я тебя слушаю. — Рыжеволосая не двигалась с места.
Эмилиано, надеявшийся остаться с Эммой наедине, был застигнут врасплох. Но он был не в том положении, чтобы устанавливать в этой игре свои правила. Сняв одну перчатку, он сунул руку в карман куртки и вынул что-то, зажатое в кулаке. Потом взял руку Эммы и разжал кулак:
— Держи.
В ее ладонь скользнуло что-то маленькое и тонкое. Она сомкнула пальцы, сплетая их с пальцами Эмилиано. Они посмотрели друг другу в глаза. Всего один миг, в который все вокруг перестало существовать. Были только они и их руки. Горячие. Не желавшие размыкаться никогда.
Потом она вдруг почувствовала холод — от тонкой нити, мурашками пробежавшей по ладони. Знакомое ощущение. Металл и царапина. Эмма вырвала руку и разжала пальцы. На ладони лежала ее золотая цепочка.
Она в растерянности смотрела на Эмилиано, не зная, что сказать.
Он провел пальцем по ее лицу. Остановил взгляд на ускользающем рисунке веснушек и попрощался.
— Он что, уходит? — удивилась Лючия.
Эмма молчала. Она была рядом — и далеко. Она осталась прикованной к руке Эмилиано.
— Эмма?! — с негодованием позвала Грета.
— Да, — ответил Эммин рот.
— Даже не думай, поняла?!
— Да.
Пустой взгляд, ровный голос.
— Ты меня слышишь?
— Да.
Она ничего не слышала.
— Я не знаю, что тебе еще сказать.
— Скажи мне, что с твоей ногой, — очнулась Эмма, вернувшись к подругам.
Грета даже не взглянула на нее. Резко отвернулась и захромала к школьной ограде. Потом отвязала свой голубой велосипед и уехала.
— Я думаю, она поссорилась с Ансельмо.
— Не знаю. Грета не умеет ссориться, — вслух рассуждала Эмма. — Видела? Она даже со мной сейчас не смогла поссориться.
— Точно. Она не умеет спокойно разговаривать. Разве только когда ей совсем плохо. Обычно она или начинает драться, или уезжает на своем велике. Хотя в итоге это без разницы. Два разных способа сделать одно и то же: сбежать.
Лючия произнесла монолог на одном дыхании, словно долго над этим размышляла и сейчас наконец пришло время сказать всю правду.
Эмма смотрела на нее с восхищением. Застенчивая Лючия впервые говорила с такой уверенностью. Эмме показалось, что в этом есть что-то очень важное и очень красивое. И еще — что Лючия говорила и о ней тоже.
— Все бы ничего, — заметила она вслух, переведя взгляд в пространство, в котором исчезли сначала Эмилиано, потом Грета, — но только рано или поздно ты встречаешь человека, от которого не хочется бежать.
— Молчи, — начал Шагалыч, входя в мастерскую.
Его руки сжимали руль гоночного велосипеда, переднее колесо которого было совершенно разбито. Обод прогнулся внутрь под прямым углом, отчего круг принял какую-то странную, совсем не круглую форму. Рама тоже несколько изменилась, а причудливо скрученная вилка наводила на мысль о довольно жестком лобовом столкновении.
— Я выполнял новый прыжок. Мощнейшая вещь. После таких прыжков все молокососы смотрят на тебя как на гуру.
Ансельмо взял в руки ключ-«звездочку» и открутил внешнюю втулку свободного хода.
— М-м-м, — прокомментировал он, погруженный в свою работу.
— Я назвал его «Прыжок ягуара». Потому что, когда ты находишься в воздухе, ты должен принять кошачью позу. Вот так.
Шагалыч выгнул вперед грудь и опустил голову, впившись пальцами в руль.
— Рычать тоже можно. Но можно и не рычать. Это уж как хочешь. Главное — кошачья поза. Поэтому я и назвал его «Прыжок ягуара».
— М-м-м, — повторил Ансельмо, сняв педаль и положив ее на пол.
— И приземляться тоже надо как кошка. Ты видел, как приземляются кошки?
— М-м-м.
— Сначала они вытягивают лапы, а потом сворачиваются клубком. При приземлении это гасит скорость как амортизатор.
— М-м-м.
— Вот свернуться у меня и не получилось. Я вообще не смог пригасить! Упал прямой, как столб. Бамц! У меня до сих пор ноги ломит.
— М-м-м.
Шагалыч обиженно скрестил руки на груди. Было очевидно, что его друга больше интересует сцепление этой старой развалюхи «Чинелли», чем героические подвиги Ягуара из Корвиале.
— Что с тобой? Всю ночь спал в ящике комода?
— М-м-м.
— Эй! — не выдержал Шагалыч.
— Что?
— Как «что»?! Твой лучший друг мог остаться калекой на всю жизнь, а ты только мычишь «м-м» да «м-м». Как вол какой.
— Я работаю.
— Прекрасный предлог. А вообще — совсем не прекрасный. Скорее даже банальный.
— Не всем же быть оригинальными художниками.
Ответ был резким. Из тех, после которых нечего добавить. Но Шагалыч не обратил на него никакого внимания. Он никогда не обращал внимания на такие мелочи.
— Да, верно, кто-то ведь должен чинить велосипеды. Посмотришь, что с ним можно сделать?
Шагалыч подкатил велосипед ближе к Ансельмо и стал ждать, что тот скажет. Ансельмо оценил причиненный ущерб:
— Придется потрудиться.
— Так давай сразу и приступим.
— Сначала я должен этот закончить.
— Сначала ты должен мне сказать, почему у тебя такое помятое лицо.
Понятно. Выкручиваться бесполезно.
— Я и Грета… Мы… Она не хочет понять… Она не знает… — Ансельмо сделал глубокий вдох. — Она ушла.
— Что значит «ушла»?
— Села на велосипед и уехала. И не звонит. Со вчерашнего вечера.
— Вы поссорились?
Ансельмо покачал головой, что должно было означать «нет».
— А что тогда?
— Ладно, оставь, это слишком сложно.
— Ты сегодня специально говоришь одни гадости и банальности?
— Я просто спал в ящике комода.
Друзья рассмеялись.
— Слушай, может, это можно поправить?
— Велосипед?
— Ага, велосипед! Я про Грету!
— Не думаю.
— Почему? Ты только и делаешь, что все здесь чинишь. У тебя дар.
Правильно, все дело в его даре. И этот дар не имел ничего общего ни с ремонтом, ни с мастерской. Его глаза могли читать ветер, но когда рядом была Грета, он не видел ничего, кроме нее. И небо перестало с ним разговаривать. Ему надо было выбирать. Между ней и небом. Он выбрал небо.
— И правильно сделала, что ушла, — выговорил Ансельмо и почувствовал, как у него сжалось горло и слова потонули в волне грусти.
— Я так не думаю, Ханс. Я совсем так не думаю.
У Ханса не было ни малейшего желания слушать продолжение монолога, но Шагалыч не обратил на это внимания. В очередной раз.
— Да вы же не видели друг друга вместе! Вы такие… красивые!
И художник нарисовал руками круг — как будто все красивое должно иметь именно такую форму.
Ансельмо отвел смущенный взгляд, и его голубые глаза принялись блуждать по кривому колесу велосипеда, покореженного Шагалычем.
— Похоже на… сердце.
Шагалыч улыбнулся. И вправду сердце. С кривыми спицами. Он взял английский ключ и протянул Ансельмо:
— Значит, с него и начнем.
Вполголоса
Ничто не меняется так быстро, как облако.
Изменчивая форма, изменчивый цвет
на лазурном фоне неба.
Если бы наши глаза видели лучше,
мы могли бы понять причину грозы.
Если бы память наша была лучше,
