Эрнесто Сабато - Туннель
По правде говоря, я тысячу раз репетировал сцену нашей встречи. Вы знаете о моей скованности; пришлось до мельчайших подробностей продумать, как лучше использовать воображаемое свидание. Труднее всего было начать разговор. Многие мужчины свободно заговаривают с незнакомой женщиной. Не скрою, раньше я завидовал им — хотя никогда не был бабником или именно поэтому, — особенно в тех редких случаях, когда невозможно смириться с тем, что женщина так и не войдет в твою жизнь. К несчастью, мне навечно суждено быть чужим любой из них.
Все возможные варианты встречи с девушкой из салона анализировались одинаково тщательно. Такова уж моя натура: в непредвиденных, неожиданных ситуациях я от растерянности и робости всегда теряю способность соображать. Поэтому пришлось заготовить несколько логичных или по крайней мере правдоподобных схем (когда близкий друг пишет тебе оскорбительное анонимное письмо, это неестественно, хотя не секрет, что такое случается).
Девушка, по-видимому, ходила на выставки. Встретив ее в одном из салонов, я подошел бы к ней, и завязать разговор о какой-нибудь картине не составило бы труда.
После внимательного изучения план был забракован. Я никогда не посещаю салонов живописи. Такие слова в устах художника могут показаться странными, но объяснение этому есть, и, решись я его дать, все бы согласились со мной. Пожалуй, говоря «все», я преувеличиваю. Разумеется, преувеличиваю. Опыт показывает: то, что для меня ясно и очевидно, не всегда ясно остальным. Мне столько раз приходилось обжигаться на этом, что теперь я хорошенько подумаю, прежде чем рискну объяснить или оправдать ту или иную точку зрения, я почти всегда отмалчиваюсь и замыкаюсь в себе. Именно поэтому я так долго не мог собраться с силами и рассказать об убийстве. Не знаю, стоит ли сейчас объяснять, отчего мне неприятны выставки, но боюсь: если этого не сделать, вы усмотрите тут какую-то манию, хотя, в сущности, моя неприязнь к ним имеет глубокие корни.
Оснований, в самом деле, больше чем достаточно. Прежде всего мне ненавистны всякие группы, секты, корпорации, сообщества и тому подобные сборища пресмыкающихся, объединенных родственными профессиями, вкусами или помешательствами. Таким союзам присущи многие уродливые черты: схожесть типов, жаргон, чувство превосходства над другими.
Как видите, проблема усложнилась, но не знаю, как ее упростить. Впрочем, тот, кто вздумает закрыть книгу на этой странице, пусть так и сделает; заявляю решительно: он имеет на то полное право.
Что означает «схожесть типов»? Вам, должно быть, приходилось общаться с людьми, которые поминутно подмигивают или строят рожи. А если им взбредет в голову объединиться в клуб? Кстати, не обязательно доходить до таких крайностей; достаточно понаблюдать за большой семьей, где, повторяясь, искажаются специфические черты, жесты, интонации. Как-то раз я влюбился (разумеется, тайно) и, охваченный страхом, постарался избежать знакомства с сестрами девушки. Раньше мне уже пришлось пережить страшное разочарование: лицо одной женщины поразило меня своей неповторимостью, но, увидев ее сестру, я был надолго подавлен и смущен: черты, восхитительные у первой, были утрированы и пародийно заострены у другой. И то, что дурнушка искажала прекрасный облик, как кривое зеркало, заставило меня устыдиться, словно я был виноват в нелепой тени, которую сестра бросала на ту, кем я восхищался.
Возможно, дело в моей профессии, ведь люди обычно не замечают подобных тонкостей. Нечто похожее я испытываю, глядя на работы художников, подражающих великим мастерам; вспомните, например, жалких неудачников, пишущих в манере Пикассо.
Затем жаргон — еще одна особенность, которая мне просто противна. Поясню на любом примере: коммунизме, психоанализе, фашизме, журналистике. Я ничему не отдаю предпочтения, они мне одинаково отвратительны. Взять хотя бы психоанализ. Доктор Прато — талантливый человек, и он считался моим другом (тем больнее мне было в тот период жизни, когда все ополчились на меня, и он присоединился к прочему сброду); но не будем об этом. Однажды, едва я пришел к нему на консультацию, Прато сказал, что уходит, и предложил составить ему компанию.
— Куда? — поинтересовался я.
— На коктейль, в Общество, — ответил он.
— В какое Общество? — спросил я с тайной иронией, потому что эта их манера недоговаривать меня бесит. Общество вместо Психоаналитическое общество, Партия вместо Коммунистическая партия, Седьмая вместо Седьмая симфония Бетховена.
Прато изумленно уставился на меня, но я наивно выдержал его взгляд.
— О господи, в Общество психоаналитиков! — объяснил он, не отводя проницательных глаз, которые фрейдисты считают непременной принадлежностью своей специальности, будто спрашивая: «Что еще за новый пунктик у этого малого?»
Мне вспомнилась какая-то заметка о заседании или конгрессе под председательством некоего доктора Бернара или Бертрана. Зная наверняка, что он не имеет никакого отношения к обществу Прато, я спросил, не о нем ли речь. Доктор презрительно улыбнулся:
— Мошенники! Запомни: только наше пользуется международным признанием.
Он вернулся в кабинет, порылся в ящике стола и вытащил письмо, написанное по-английски. Пришлось из вежливости взглянуть.
— Я не знаю английского.
— Это письмо из Чикаго. Нас объявляют единственным серьезным психоаналитическим обществом в Аргентине.
Я изобразил на лице почтительность и восхищение.
Затем мы вышли из дому и поехали на это сборище. Там было полно народу. Некоторых я знал по имени, например доктора Гольденберга, пользующегося в последнее время большой известностью: после того, как он пытался исцелить одну женщину, оба угодили в сумасшедший дом. Гольденберг вышел оттуда совсем недавно. Я внимательно оглядел его, но не заметил, чтобы он был хуже прочих, наоборот, выглядел более уравновешенным, должно быть, изоляция пошла ему на пользу. Доктор так расхваливал мои картины, что я понял, до чего он ненавидит их.
Кругом царила невероятная изысканность, и мне стало стыдно за мой поношенный костюм и пузырящиеся на коленях брюки. И все же ощущение смехотворности происходящего родилось от чего-то другого, пока неясного. Оно достигло высшей точки, когда изящная девица, протянув мне сандвич, завела разговор с каким-то мужчиной об анальном мазохизме. А может быть, виноват был контраст между удобной, сверкающей, современной мебелью и утонченными сеньорами, которые перебрасывались генитально-уринальными терминами?
Хотелось забиться в угол, но тщетно: зала была переполнена совершенно одинаковыми людьми, без умолку говорящими об одном и том же. Я выскочил на улицу. Когда мне встретились нормальные люди — газетчики, мальчишка, шофер, — показалось вдруг невероятным, как в одну квартиру умудрилось набиться столько выродков.
Но больше других я презираю братство художников. Отчасти потому, что оно глубже изучено мною, и это естественно: как правило, с бо́льшим основанием ненавидишь то, что лучше знаешь. Впрочем, есть и другая причина — критики. Вот уж действительно бедствие, всегда остававшееся для меня загадкой. Что бы вы подумали о человеке, никогда не державшем в руках ланцета, не перевязавшем лапку кошке, который упрекает хирурга за погрешности в операции? То же и в живописи. К моему удивлению, люди не догадываются об этом, и если замечания невежды вызывают смех, то к дилетантам критикам почтительно прислушиваются. Мнение критика, хоть однажды взявшегося за кисть, еще представляет какую-то ценность, пусть даже он написал посредственное полотно. Но и это нелепость: разве нормально, когда плохой художник дает советы хорошему?
V
Я отвлекся от повествования. Виновата проклятая привычка объяснять любую мелочь. На кой черт понадобилось рассказывать, почему я не хожу на выставки? Мы имеем право ходить куда вздумается, и вовсе не обязательно подробно отчитываться по всякому поводу. К чему приведет такая мания? Но что сделано, то сделано, хотя тема выставок далеко не исчерпана: вообразите, как там треплются коллеги-художники, как слепа бывает публика и как глупы служители, не умеющие толком подготовить салон и развесить картины. К счастью (или к несчастью), все это меня уже не трогает, а то можно было бы сочинить целое эссе: «Способы защиты художника от друзей искусства».
Словом, пришлось отказаться от надежды встретить девушку на выставке.
Могло, впрочем, случиться, что я был знаком с кем-то из ее окружения. Тогда достаточно представить меня ей. Моя робкая натура радостно приветствовала столь простой выход. Никаких усилий с моей стороны — нас представят друг другу! Как чудесно все поворачивалось! Минутное затмение помешало мне понять, сколь нелеп подобный расчет. Я не сообразил, что найти ее друга будет так же трудно, как и саму девушку; невозможно обнаружить такого человека, ничего не зная о ней. Ведь если бы мне было что-нибудь известно, зачем обращаться к третьему лицу? Не спорю, в этом было некоторое преимущество, которым не стоило пренебрегать. Но раньше надо найти ее, а потом все равно отыскать кого-то, кто познакомил бы нас.
