Галина Щербакова - Три любви Маши Передреевой
Маша повернулась к зеркалу спиной. Хороший поворот, сексапильный. Нет, и думать нечего. Она стоит таких денег. А значит, надо их получить. Она не идиотка, чтоб знать, где ее ждут сто рублей за раз, и не воспользоваться.
Мать вышла заспанная, не могла рукой найти выключатель в уборной.
– Что голяком стоишь?
– Значит, надо, – сказала Маша.
– Черти тебя носят!
Мать захлопнула за собой дверь в уборной и стукнула крышкой, а Маша подумала, что, когда она накопит денег, она сроду с матерью жить не будет. Еще чего! Она вообще уедет в Прибалтику. Конечно, там русских не любят, но, с другой стороны, она против их
женщин выигрывает. Тут вопросов нет, так что купит на взморье квартиру, а там будет видно… Замуж – не замуж… Когда у нее будут деньги, и разговор пойдет на деньги.
Мать вышла, пришла к ней, смотрит.
– Ну, что выставилась? Окно-то не задернуто…
– Пусть смотрит, кто не спит, – сказала Маша. – Пусть тому повезет.
– У меня фигура смолоду была лучше, – сказала мать.
– Прямо-таки! – возмутилась Маша.
Мать дает! Сняла ночную рубашку и голая стала рядом. Маша брезгливо отодвинулась, она чужую голость терпеть не может.
– Во-первых, я тебя поизящней, – сказала мать, разглядывая себя в зеркале. – На нас посмотришь – ты рожала, а не я.
– У тебя все дряблое, – ответила Маша.
– Дряблое! – заорала мать, согнула руку в локте и стала тыкать им в Машу, а потом вдруг скисла, увяла. – Совести у тебя нет, такое сказать матери. Ты ж вся из моих соков состоишь. В тебе ж моя сила и моя плотность… Сама родишь – тоже станешь дряблая, а тебе твоя дочка хамить будет.
– Во-первых, не рожу, – сказала Маша. – Это надо быть идиоткой, чтоб плодить нищих. А если рожу, то буду следить за собой, не опущусь…
– Ну и черт с тобой!
Мать уходила как-то равнодушно, таща по полу рубашку, и Маша – она человек справедливый – отметила, что у матери ложбинка на спине красивая и задок опрятный, без мясов. Ноги тоже полегче Машиных. Мать сзади просто девчонка – конечно, если не смотреть на химический колтун на голове. Тут матери не повезло совсем. Волосы хуже некуда. Крашеные, травленые, сеченые, жидкие. Даже жалко стало мать.
– Еще ничего, годишься в употребление, – решила подбодрить мать Маша.
Мать замерла, потом повернулась и сказала беззвучно, но четко:
– Сучка…я!
В ней это иногда проявляется, народность происхождения, – матерится до самых черных слов. Маша считает – последнее дело. Сама она – ну, зараза, дурак, ну, на крайний случай, падло – больше ничего не скажет. И не то что запрещает себе. Нет, просто слова эти у нее во рту не появлялись. Маша считала себя этим выше матери. Маша вообще считала себя интеллигенткой.
Она ест левой. Хлеб берет рукой, а не вилкой. Со старыми женщинами здоровается первой, с мужчинами – никогда. «Спасибо», «пожалуйста» вставляет в речь регулярно. Пальцем на предметы не показывает, и вот – не матерится. Девчонки в группе говорят:
– Ну, ты даешь! Да без этого слово – не слово…
– Унижать себя! – отвечает Маша.
Мать же – черноротая. Барак есть барак. Сказывается. Маша спокойно пройти мимо него не может. Даже если цветет сирень – а барак стоит весь в сирени, – все равно от него дух. Капусты, мыла, матрасов, вареного белья, кошек, мышей, перегара, много раз залитого водой газа, а главное – необъяснимом никакими словами стойко держащегося при лютом морозе и сорокаградусной жаре запаха Барака Как Такового. Пахнут же шахтеры там, негры, медицинские сестры – каждый по-своему? Вот и барак имеет свой дух. В этом духе много чего концентрируется. Живет в этом духе и мат. Он там нормален, как нормальна в воде рыба. В воздухе – пыль. В навозе – червяк. Но то, что мать, уже много лет не живя там, временами звучит по-барачьи, это ее бескультурье. Маша ей на это всегда указывает.
– Ты, мама, хоть и инспектор по культуре, но ее у тебя маловато. Ты за собой следи.
– У тебя многовато, – отгавкивается мать. Программа жизни намечалась такой. Маша на субботу-воскресенье едет в областной центр. Там есть свой «Интурист», свои гостиницы. Она попробует. Если дело пойдет, на лето рванет в Москву. Во всяком случае, надо быть круглым, квадратным, треугольным идиотом, чтобы не использовать этот шанс. Слава солдату Советской армии – терять ей уже нечего. Да и что за потеря? Ни кто потерял, ни кто нашел – не заметил.
К утру Маша все-таки уснула. Не слышала, как уходила на работу мать, не знала, что мать, стоя в кухне перед зеркалом и глотая горячий чай, пыталась сообразить: чего это дочь ночью расхаживала по квартире голая? Мать слегка взволновалась. Ее как женщину и служащую исполкома беспокоила нынешняя молодежь. И пьет она, и курит, и наркотиками балуется. Ни в Бога, ни в черта… Рожают – бросают… Сношения их не пугают абсолютно. Недавно в исполкоме им показали закрытую статистику на этот счет. Кошмар. Конечно, в Машке своей она уверена. Девка гордая. С понятием. Но тем не менее надо последить. Все-таки она уже сформировалась, могут возникнуть желания… Мать аж подавилась чаем. На нее нахлынул такой гнев, такая злость. Просто откуда-то из желудка поднялась, как рвота.
– Я ей дам желания! Я ей захочу! – сказала мать себе в зеркало. – Я ей суровой ниткой, цыганской иглой причинное место зашью.
Сказала и успокоилась. Господи, с кем у нее может быть и где? Учится в педучилище, где ни одного парня. Даже среди преподавателей один мужик – физкультурник. Но ему скоро на пенсию и у него заячья губа. Это уж если сто лет на необитаемом острове. Ходил тут к Машке бывший одноклассник, Витя Коршунов. Ничего мальчик, выдержанный, вежливый. Два месяца как забрали в армию и прямиком в Афганистан. Не дай бог, конечно. Мать его, продавщица обуви Нюся, ходит просто черная от горя и страха. Понять можно. Переписка с Машкой у них не идет. Она бы заметила. Так ведь ничего у них и не было – ну туда-сюда, в кино сходили. Один раз, правда, обедал у них, она тогда вареники делала с вишнями. Такие удачные получились! Прямо мед! Пригласила. «Садись, садись, какие церемонии». Он очень стеснялся. Пришлось ему сказать:
– Да выплевывай ты косточки на блюдце! Стоит же! Не копи их во рту!
У Машки от гнева брови сдвинулись, так она чего-то разозлилась. Чего, спрашивается? Подавился бы парень. Мать сама не любит, когда в гостях дают что-нибудь неудобное, курицу, например. Все говорят – руками, руками ешь ее. Хорошо говорить, а брать все равно неудобно, опять же, если люди смотрят. Потом еще это горе – толстолобик. Сколько с ним мороки, пока отплюешься. Так что она на этого Витьку тогда ничуть не закипела. Нормальный, стыдливый парень. По нынешним временам – редкость.
Мать уходила на работу успокоенная. Правда, на лестнице опять увидела картофельные очистки. Это соседка, когда выносит мусор, вечно растрясет ведро. Она с ней имела объяснение:
– Вы, Чебрикова, не разбрасывайтесь. Это вам не свой дом, а государственный. Квартиру получили бесплатно. Так содержите, будьте любезны, в чистоте и порядке.
«Будьте любезны», – это она точно сказала.
– Извините, – ответила соседка и громко закрыла дверь.
Ну что с такими людьми делать? Извинилась, а очистки остались. Так вот и живем.
В областной центр Маша приехала в полдень, до вечера надо было куда-то себя деть. Девчонки решили по магазинам, а Маша решила, что ей надо себя сохранить в порядке, чего в очереди не получится. В городе жила ее тетка, сестра отца. Отношения были чуть-чуть, но тут Маша решила: пойдет к ней. Правда, мать ей за это спасибо не сказала бы, так ведь кто ее сегодня спрашивает? Маша купила букет астрочек – свеженький такой, только срезанный, пять штук в нитке. Пошла. Тетка жила хорошо, в доме с лифтом, мусоропроводом, на седьмом этаже. Правда, вода у них шла только до четвертого. Имелось в виду, что поставят насос и будут качать, но так ничего и не поставили. Ночью струйкой набирается вода во все емкости. В ванную, ведра, бак на пятьдесят литров. Куда ни ступишь – везде запас воды. Любая майонезная баночка не пустует. От этого в квартире, конечно, сырость. Обои больше месяца не держатся, концами обвисают. А вообще квартира хорошая. Двустворчатые стеклянные двери, лоджия, все три комнаты отдельные. Тетка – врач по крови.
– Здрасте, тетя Шура! – сказала Маша и расплылась на всю возможную приветливость.
Тетя Шура стояла и смотрела на Машу и как не понимала, кто перед ней. Тогда Маша сунула вперед астры.
– Господи! – сказала тетка. – Я тебя не узнала. Ну ты и вымахала… Заходи, я на дежурство собираюсь.
«Хорошо, – подумала Маша. – Не очень ты мне и нужна».
– А дядя Коля где? – сладенько так спросила, снимая туфли и влезая в мужские тапки.
– Дядя Коля на рыбалке, с ночи.
– Как жаль, – сказала Маша, внутренне аж трясясь от ликования. – А мальчишки?
– С ним, – ответила тетка. – Я их от школы освободила. Да ну ее! Пусть, пока погода, подышат воздухом. Да и мужиков немножко стреножат – дети все-таки, может, на какую бутылку меньше выпьют.
