Кларисе Лиспектор - Осажденный город
Уличное движение уже захлебнулось, и невозможно было перейти улицу, не отпрянув в сторону от какой-нибудь повозки, которую тащили медлительные лошади, в то время как нетерпеливый автомобиль гудел сзади, пуская дым. Даже сумерки были теперь задымлены и небезопасны. Рано утром, меж грузовиками с деревом и железом, про-лагающими себе путь к новому заводу, корзины с рыбой располагались по мостовой, прибыв сквозь ночь из более крупных поселений. С чердаков и этажей спускались растрепанные женщины с чугунками, рыбу взвешивали чуть ли не на руках, пока торговец в одной рубашке выкрикивал цену. И когда над веселой суетой утра веял ветер, свежий и будоражащий, выглядело так, будто все население предместья собралось сесть на корабль и отправиться в путешествие.
К закату невидимые петухи еще перекликались. И, смешиваясь с металлической пылью фабрик, запах коров питал воздух. Но вечером, когда улицы внезапно пустели, уже дышалось тишиной и тревогой, как в большом городе; и в этажах домов, мигающих светом, все, казалось, сидели неподвижно. Ночи были прохладны и пахли навозом. Порой дождило.
Беспокойная жизнь Базарной Улицы выбивалась из общей атмосферы предместья, где вкусы прошлого царили в кованых решетках балконов, в голых фасадах зданий. И в маленькой церкви, чья скромная архитектура возвышалась в старинной тиши. Постепенно, однако, площадь из камня тонула в криках возчиков, подражающих своим животным, чтоб вести с ними разговор. При все растущей нехватке транспорта целые партии лошадей наводнили предместье, и в детях, наполовину деревенских, рождалось тайное желание проскакать по улице галопом. Один буланый жеребец так лягнул мальчика, что тот умер. И взрослые глядели на место гибели отважного ребенка с упреком, который, в сущности, не знали, к кому обратить.
С корзинами в руках останавливались и глядели.
Пока одна газета не прознала о случае; и с определенной даже гордостью читалась заметка — где хватало иронии по поводу медлительности, с какой многие предместья цивилизуются, — под заглавием: «Преступление Лошади из Предместья».
Это было первое ясное упоминание о ком-то из Сан-Жералдо, и население смотрело теперь со злобным восторгом на гигантских животных, которые рысью вторгались в голый город. И внезапно замирали в долгом ржании, упершись копытами в руины. Втягивая воздух дикими ноздрями, словно в их жилах текло какое-то былое время.
Но к двум пополудни улицы становились сухими и почти пустынными, а солнце, вместо того чтоб выявлять предметы, прятало их в свой свет. Улицы растягивались беспредельно, и Сан-Жералдо превращался в большой город. Три женщины из камня поддерживали свод модернистского здания, еще загороженного лесами: это было единственное место в тени. Какой-то мужчина стоял внизу. «А-аа», — вздохнула птица, разрезая наискось яркий свет. Три женщины из камня, держащие свод, ответили молчанием. «А-а-аа», — кричала птица, пропадая в воздухе над крышами домов. Щенок вынюхивал что-то в освещенных канавах. Одинокие прохожие — игроки в соломенных шляпах и с зубочистками в зубах — стояли и смотрели.
На пороге угольной лавки под вывеской «Железная Корона» появилось черное лицо с белыми глазами, Лукресия Невес согнулась и просунула голову в свежесть угольного склада; всмотрелась… Когда выпрямилась — снова перед нею была улица. Что реально? — спрашивала она взглядом. Каждая вещь. Она пригнула голову и взглянула сбоку. Каждая вещь… Но внезапно, в солнечной тишине, пара лошадей возникла из-за угла. И замерла на мгновенье, вздев передние ноги. Сверкая уздой.
Все глядели на них, каждый со своего места, замкнутые, разделенные.
Когда прошел столбняк первых минут, лошади-призраки нагнули шеи и коснулись копытами земли — бродяги в соломенных шляпах быстро шагнули со своих мест, где-то хлопнула оконная рама. Пробужденная, Лукресия вошла в магазин.
Когда она вышла со свертками, улицы уже изменили свой вид. Вместо солнечной пустоты, все вокруг двигалось по дорогам своих начертаний, используя малейшие закутки тени. Предместье было теперь обыденно и суетливо: начинался заполуденный час. Где была вода, свежий ветер зыбил ее. Железный ставень поднялся с первым скрипом, и взору открылась мелочная лавка — любой товар. Чем старее была вещь, тем более выделялась. Формы, затертые употреблением, стояли теперь в витрине загадкой для глаз — так смотрела и девушка, облюбовав розовую фаянсовую шкатулочку.
На крышке был рисунок — два цветка.
А пока что тень от мангового дерева удлинилась на мостовой. Дойдя до этой точки, день остановился. Несколько человек задумались, не выехать ли в поле. Но пикника не вышло: кто-то остался стоять на углу, кто-то засмотрелся на занавешенное окошко, а одна женщина взялась за вязанье.
К концу дня, когда солнце уже заходило, золото разлилось по камням и по тучам. Лица людей покрылись позолотой, как рыцарские доспехи, и волосы, растрепавшись, заблестели. Задымленные фабрики загудели во все гудки, колесо одной из телег ок-ружилось нимбом. И сквозь все это бледнозолотое ветер поднялся, как меч, выдернутый из ножен, — такою высилась статуя на площади. Проходя по улицам, где легко дышалось, люди казались на свету идущими с горизонта, а не с работы.
Предместье из угля и железа перенеслось на вершину холма, ветви миндальных деревьев качались. Лошади, черная земля и высохший фонтан на площади способствовали некоторой спеси обитателей Сан-Жералдо. И придали им храбрости, напоминающей раздраженье без гнева. Люди часто повторяли друг другу: «Что вам надо, я вас не знаю!» — и у многих глаза были пепельного цвета и блестели, как пластинки металла.
В воскресенье поутру воздух был словно из стали, и собаки лаяли вслед идущим с обедни. А вечером, в первом томлении воскресных сумерек, опрятные прохожие стояли на улице и глядели вверх: на последнем этаже кто-то наигрывал на саксофоне. Они слушали. Как в большом городе, им как-то некуда было идти.
Вопреки прогрессу, предместье сохраняло места почти пустынные, там, у границы полей. Эти места вскоре приняли имя «бульваров». Были также люди, незаметные в прошлом, которые приобретали теперь некоторый вес благодаря своему неприятию новой эры.
Старая Ифигения жила в часе ходьбы от Городских Ворот. Когда у нее умер муж, она продолжала содержать небольшой загон, не желая приобщаться к крепнущему греху. И хоть ходила только на рыночную площадь, чтоб выставить свои бидоны с молоком, превратилась немножко в хозяйку Сан-Жералдо. Она располагалась у какой-нибудь лавки, сухо глядя перед собой, словно ей нет нужды видеть, люди, неловко посмеиваясь, спрашивали у нее, как идут дела в городе, словно она могла знать больше всех. Ибо из самого расцветания Сан-Жералдо родился робкий порыв к духовности, одним из результатов которого явилась Ассоциация Женской Молодежи. Стоило Ифигении сказать, что она встает с рассветом, как приходили в волнение все торговцы-соседи, которые, чувствуя себя хозяевами, уже начинали поговаривать о том, что Сан-Жералдо нуждается в собственном управлении. Хотя духовное начало, смутно приписываемое Ифигении, сводилось, кажется, к тому, что она ничего не утверждала и ничего не отрицала, не причастная ни к чему, даже к самой себе, — так далеко зашла ее суровость. До предела молчания и жестоты, как случается с людьми, у каких никогда не было необходимости думать. А в Сан-Жералдо говорилось теперь многое.
Вот в эту эпоху слома и нерешимости, когда только подымал голову город, где ветер еще был дурным предзнаменованием и лунный свет приводил в ужас, как знамение бедствий, — в чистом поле этой новой эры и родилась и скончалась Ассоциация Женской Молодежи Сан-Жералдо, сокращенно АЖМСЖ.
Вначале обращенная к милосердию, группа — стегаемая моторами заводов, разрываемая скоком лошадей и внезапными гудками фабрик — обрела неожиданно свой собственный гимн, и в крутом повороте, испугавшем самих участниц, ее целью стало создавать нечто новое и прекрасное. Возможно, Ассоциация и ограничилась бы устройством общественных лотерей и гуляний, если бы не Кристина, которая зажгла огонь бесплотный и для бесплотия предназначенный, в каком и сгорели участницы во имя грядущего совершенства души. И молодые женщины собирались теперь со страстью, уже ни на что в действительности не направленной. Под вечер было видно, как входят в дом, торопясь на собрание, группки низеньких девушек, коротконогих и с длинными волосами — женский тип этих мест. Во имя надежды, которая уже всех пугала, они будоражили друг друга и выражали себя в пении гимна, повествующего с плохо сдерживаемым раздражением о радости цветущих полей, веселье воскресений и о благе вообще. Их страшил город, рождающийся на их глазах. По воскресеньям они шили под песню и прерывали на мгновенье свою работу лишь в полдень, задыхаясь от жары и проводя ладонью по темнеющему пушку над верхней губой; ложились они рано. И в огромной ночи над Сан-Жералдо случалось наконец что-то, чей смутно-запыленный смысл они тщетно пытались воспеть днем, раскрывая рты. Прислушиваясь во сне, они метались, призываемые и не могущие прийти на зов, растревоженные незаменимой важностью, какую имеет каждая вещь и каждое существо в городе, который рождается…
