Ассия Джебар - Любовь и фантазия
Тысячи скрытых там зрителей считают, верно, корабли. Кто об этом расскажет, кто это опишет? Кто-то из тех, что уцелеют после завершения этой встречи. Среди тех, кто с первой эскадрой неудержимо скользит на запад, — Амабль Маттерер, он смотрит на Город, который со своей стороны тоже смотрит на него. В тот же день он опишет это противостояние, опишет в плоских и невыразительных словах донесения.
Я тоже пишу об этом на его языке, но только через сто пятьдесят с лишком лет. И задаюсь вопросом, точно так же, как задавалось вопросом командование флотом: поднялся ли Хусейн-дей[3] с подзорной трубой в руках на террасу своей Касбы?[4] Разглядывает ли он самолично иностранную армаду? Считает ли эту угрозу пустой? Со времен императора Карла V, владыки Испании, такое множество всяких пришельцев обращалось вспять после символического обстрела Города. Испытывает ли дей растерянность, или душа его, напротив, спокойна, а может быть, он снова содрогается от напускного гнева? Сколько свидетелей повторяли его последние слова, сказанные посланнику французского короля, требовавшего более чем странных извинений:
— Недоставало только, чтобы король Франции потребовал у меня мою жену!
Мне лично кажется, что жена Хусейна пренебрегла утренней молитвой и поднялась на террасу. Что остальные женщины, для которых террасы всегда были царством, отведенным для послеполуденных часов, тоже встретились там, дабы воочию увидеть внушительный, блистательный французский флот.
При выходе из Тулона к эскадре присоединились четыре художника, пять рисовальщиков и с десяток граверов… Битва еще не началась, добыча находилась неблизко, но уже была проявлена немалая забота о том, чтобы прославить эту кампанию. Будто грядущая война сулила только радостный праздник.
На этой заре взаимного противостояния и узнавания о чем говорят между собой женщины города, какие любовные мечты загораются в их сердцах или угасают навсегда при виде королевского флота, изображающего фигуры таинственной хореографии?.. Я воображаю себе это короткое затишье перед началом всех начал; я прокрадываюсь, как незваная гостья, в преддверие этого недалекого прошлого, сняв, согласно издавна существующему обычаю, сандалии и затаив дыхание, чтобы попробовать все услышать вновь.
В тот день, 13 июня 1830 года, эта встреча лицом к лицу длится два, три часа и даже больше — до самого предполуденного взрыва. Словно завоевателям предстояло стать возлюбленными! Продвижение кораблей, устремлявшихся вслед за солнцем, совершалось так медленно и так незаметно, что казалось, будто это глаза Неприступного Города вынудили их застыть там, над зеркалом зеленоватой воды, в ослеплении взаимной любви с первого взгляда.
Безмолвие этого величавого утра предшествует нескончаемым крикам и убийствам, которые наполнят последующие десятилетия.
Три девочки в заточенииТри девочки сидят в заточении в светлом доме посреди одной из деревушек сахеля, окруженной бескрайними виноградниками. Я приезжаю сюда весной и летом на школьные каникулы. Очутиться в здешних краях и оказаться запертой вместе с тремя сестрами — это называется у меня «поехать в деревню». Мне было десять, потом одиннадцать, потом двенадцать лет…
Летние игры с младшей из девочек, которая старше меня на год или на два. Вместе мы проводим целые часы на качелях, в глубине сада, возле заднего двора. Однако временами мы прерываем свои игры, чтобы подсматривать сквозь ограду за крикливыми местными жительницами в соседних, наглухо закрытых дворах. В сумерках открываются ворота, пропуская стадо, состоящее из нескольких коз; я учусь доить самых послушных. И под конец пью молоко прямо из бурдюка, хотя меня тошнит от запаха дегтя. Меня почти не тяготит отсутствие возможности побродить по пыльным деревенским улочкам.
Жилище очень просторное. Множество прохладных, затененных комнат, наполненных матрасами, прямо на полу, сахарскими покрывалами, коврами, сотканными некогда хозяйкой дома — родственницей по мужу моей матери, уроженкой соседнего селения.
Я никогда не вхожу в заднюю комнату: там сидит в постоянной полутьме совсем дряхлая старушка. Нам с младшей из сестер случается иногда застыть на пороге при звуках тусклого голоса, который то сетует на что-то, то кого-то обвиняет, разоблачая воображаемые заговоры. К каким забытым всеми драматическим событиям, возвращаемым к жизни бредовыми видениями впавшей в детство старушки, мы прикасаемся? Нас парализует таящаяся в ее голосе сила отчаяния. Мы не умеем, подобно взрослым, отгородиться от этого привычным заклинанием или стихами из Корана, произнесенными вслух достаточно громко.
Это, в общем-то, уже потустороннее присутствие понуждает женщин не пропускать ни одной положенной на день молитвы. В самой просторной комнате, рядом с кухней, одна из них обычно шьет или вышивает, а другая тем временем, наклонившись, живо перебирает чечевицу или пуашиш[5] рассыпанные на чистых полотенцах, расстеленных на полу. Потом вдруг пять или шесть женщин разом поднимаются, набрасывают на голову и на плечи покрывала, отчего сразу становятся тоньше, и в полном молчании, с закрытыми глазами стараются сосредоточиться, чтобы все силы отдать искупительной молитве. Словно призрачные видения, они все вместе склоняются несколько раз до самого пола… Моя мать присоединяется иногда к этой группе набожных женщин, которые падают ниц, касаясь губами холодных плит.
А мы, девочки, убегаем и прячемся под мушмулой, чтобы забыть нескончаемый монолог древней старушки и неистовый шепот тех, других. Мы отправляемся считать голубей на чердаке, вдыхать в сарае запах раздавленных сладких рожков и сена, растоптанного кобылой, которую увели на работу в поле. Мы соревнуемся — кто выше взлетит на качелях. Пьянящее чувство охватывает нас, когда мы в мгновение ока попеременно взлетаем выше дома и как бы повисаем над деревней. Какое блаженство парить так, чтобы ноги оказывались выше головы, не слыша ни гомона скотины, ни женских голосов.
Несмотря на некоторые пробелы, в памяти моей запечатлелось и вдруг всплывает воспоминание об одном нескончаемом, знойном лете. Полусумасшедшая бабушка, должно быть, умерла минувшей зимой. Женской родни там стало заметно меньше: в соседнем селении тем летом праздновалось множество обрядов обрезания и свадеб-столько новобрачных нуждалось в поддержке, в утешении, в поздравлениях — нашлось занятие всем обездоленным приживалкам… Поэтому в деревне я застала девочек чуть ли не в одиночестве.
Во дворике, хотя там были и козы, и рожковое дерево со сладкими плодами, и чердак с голубями, я вдруг затосковала о лицее, об интернате. Я с удовольствием описываю моим подружкам игру в баскетбол. Мне, должно быть, лет двенадцать-тринадцать, но выгляжу я старше: чересчур высокая и, наверное, чересчур худая. Старшая из сестер то и дело напоминает, что во время моего первого появления в городе, когда я по случаю какой-то церемонии надела покрывало, одна из местных матрон кружила вокруг меня, точно пчела.
— Ее сын, верно, влюбился в тебя, на него произвели впечатление твой силуэт и глаза! Первое твое сватовство не за горами!
Я вся трясусь, топаю ногами, непонятная неловкость только подстегивает мое детское негодование. Целыми днями я дуюсь на старшую из сестер.
С младшей тем же летом мы обнаружили библиотеку, она принадлежала брату, который отсутствовал, и раньше была заперта на ключ. Брат работает переводчиком в Сахаре, для нас это так же далеко, как Америка. За месяц мы прочитали все романы, лежавшие вперемешку: Поля Бурже, Колетт и Агату Кристи. Мы обнаружили альбом с эротическими фотографиями, а в конверте-открытки с изображением девушек из Улед-Найла[6] увешанных драгоценностями, но с обнаженной грудью. Ворчливая строгость брата держала нас прежде в постоянном страхе, и теперь, в эти сумрачные послеобеденные часы, мы вдруг снова странным образом ощущаем его присутствие. Мы осторожно закрываем шкаф, заслышав, как женщины поднимаются на послеполуденную молитву. Нам кажется, будто мы побывали в каком-то запретном месте, и чувствуем почему-то, что постарели.
В то лето девочки посвятили меня в свою тайну. Тяжкую, удивительную, странную. Я не рассказывала о ней ни одной женщине из нашего рода — ни молодой, ни старой. Я поклялась в этом и свято хранила тайну. Оказывается, девочки, жившие в заточении, писали; они писали письма; письма мужчинам; мужчинам во все концы света; арабского света, само собой разумеется.
И получали письма из Ирака, Сирии, Ливана, Ливии, Туниса, от арабских студентов из Парижа и Лондона. Послания эти приходили отовсюду! Их отправляли корреспонденты, которых они выбирали по объявлениям в женском журнале, получившем в ту пору широкое распространение в гаремах; подписка на него давала право получать с каждым номером выкройку платья или халата, которой могли пользоваться даже неграмотные.
