Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2010)
Журнальный вариант.
Роман
Всем хронопам
Толстую общую тетрадь с нижеприведенным текстом я нашел по возвращении домой в 2008 году, решив разобрать свой архив. Текст находился в папке с газетными вырезками середины восьмидесятых. Газетная бумага пострадала от времени больше, чем тетрадные листы. Текст был написан почерком, который я не узнавал. Рука была точнее, мысль расторопнее. Буквы напоминали кружево крепостной стены.
Я принялся читать и на протяжении всего текста боролся с сомнениями — неужели все это некогда произошло со мной.
Глава I
Генерал Итальянцев нервно стучал по красной клавише переговорного устройства
Год 1984-й, август
Генерал Итальянцев нервно стучал по красной клавише переговорного устройства, а та, как это всегда бывает в минуты раздражения, размягчалась и западала. Вхолостую утопала в пластмассе, не совершая необходимого электронного соединения.
— Люся! — орал начальник горьковского КГБ. — Сухарева ко мне! Слышишь? Сухарева!
Однако двери в его ведомстве были сделаны на всю партийную совесть, и генеральский ор гас, так и не сумев прорваться на ту сторону. Туда, где сидела возле окна секретарша.
Генерал был похож на безволосого бобра. Звать его Бобрюхой или Бобриком начали еще в девятом классе, а в ведомстве за глаза звали Сан-Ремо. Хотя в его паспорте стояло банальное имя Олег и еще более банальное отчество Петрович. Устав воевать с клавишей-дезертиршей, Итальянцев короткими бобриными шагами подплыл к двери и распахнул ее ровно настолько, чтобы раздраженно повторить свой приказ. Секретарша передала по линии вызов Сухарева. Вызвала и тех, кто мог исправить размякшую клавишу, наверное — каких-то клавишников.
Пока Сухарев спускался с третьего этажа на второй, Итальянцев еще раз пробежался по секретной бумаге, которую ему утром спустили сверху. Настоящий масонский шифр! Чертовы роки-шпоки!
Зам был точь-в-точь острожный пескарь, чешую ему заменял отливающий серебром пиджак, а глаза прятались за перламутровыми очками. Полковничьи погоны он надевал последний раз полгода назад, когда подошел очередной орден. В общем-то, такой второстепенный орденишко.
— Петрович, извини, на пятнадцать-три прослушка слетела, замудохались разбираться. Что случилось? — Они были накоротке, дружили еще с универа.
— На вот, почитай. Ёксель-сроксель, староват я уже для этих парикмахерств.
Передал бумагу. Это был список музыкальных коллективов, запрещенных к выступлению на территории СССР. Чуть более пятидесяти названий ансамблей и сольных исполнителей. В верхней конторе мало кто был подкован в рок-н-ролле, поэтому названия групп вспоминали всем гэбэшным миром. Хотели выслужиться перед Черненкой, которому вдруг взбрело бороться с молодежными увлечениями.
Из зарубежных групп московские гэбисты вспомнили “Pink Floyd”, “Boney M”, “Rolling Stones”, “Scorpions”, “The Doors”, “АББу”. Ядро списка составляли местные группы: “Аквариум”, “Кино”, “Браво”, “Машина времени”, “Воскресенье”, “Розовые двустволки”, “Вагина наоборот”, “Ролики-кролики”, “Рука доктора Фу Манчи”, “Листопад вверх”. К списку прилагался приказ — на местах разыскать возмутителей спокойствия в стиле рок, уничтожить, расстрелять. Сухарев трижды перечитал — нет, слово “расстрелять” померещилось.
— Прочитал? Понял что-нибудь? Такие парикмахерства!..
Сухарев хотя и был сухопутным пескарем, но музыку все же слушал и даже частенько приносил домой пачку-другую-третью импортных пластов, изъятых у горьковских фарцовщиков. В последней пачке были диски Сантаны, Пола Маккартни и Марка Болана, и они ему даже — всем молчать! никто лишний не слышал? — нравились, он их по выходным ставил на изъятый тем же макаром текникс.
Да и его близнецы, Дрюня и Алюня, приносили домой от друзей кое-какие пласты на перезапись, у них была своя магнитная фонотека, которой Сухарев нет-нет, а пользовался. Попадались среди катушек и рок-записи на русском языке. С полной галимотнёй, как казалось Сухареву, “мои друзья идут по жизни маршем, и остановки только у пивных ларьков”, ужас! Он в отсутствие детей как-то взял что-то на пробу, но быстро смотал назад, по-чекистски привычно отметив про себя, что ему этим еще придется заниматься. Он знал за собой такое качество — чутье на гниль. Именно гниль — хотя он и считал себя пескарем прогрессивным.
Когда пескарь во второй раз пробегал глазами список, в его мозгу всплыло слово из четырех букв — Брюх. Ну конечно, Брюх, бывший одногруппник Дрюни, к нему еще Алюня неровно дышит. Брюх — через которого Дрюня “сливал” пласты с непонравившейся музыкой. В городе был специальный плацдарм, где обменивались западными пластами, и Брюх был там кем-то вроде резидента. Сухареву было известно, что за последние пять пластов Брюх вернул Дрюне 240 рублей. А сколько себе наварил? Пескарь вспомнил, что у Брюха еще и своя рок-группа имелась.
— Да, Петрович, прочитал. — Он отдал назад бумагу. — Будут распоряжения?
— Что же ты, полковник, думаешь, я тебе официальный приказ буду составлять? — хитро прищурился генерал. — Ты давай по своим каналам прощупай почву, есть ли у нас тут роки-шпоки… Мало у тебя информаторов?
— Да все у нас есть…
— Вот и шпарь! Расстреливать не советую, а прикрыть эти лавочки придется! Сам знаешь, у нас тут не широка страна моя родная, а режим! Так и займись! — Сев в кресло, генерал расслабился. Растянул бобриные губы в улыбке. — Евгений Александрыч, на выходные, может, на шашлычки, а? На Керженец…
— Приведу в исполнение эти роки-шпоки — и поедем, — в тон шефу ответил полковник.
Закрывая дверь, Сухарев уже составлял план первоочередных дел.
Воскресенье, около десяти утра. Небо как бесконечное тельце серого кита, никаких шансов для солнца.
Кух валялся в постели с самиздатовской распечаткой Розанова. Он встал, чтобы поставить на вертак альбом “King Crimson”, и вновь запрыгнул под одеяло. Три воскресенья назад альбом “Дисциплина” он купил на куче за 65 рублей. Кстати, просили 75, но он сбил цену. Новый, только что распечатанный пласт.
Кух решил начать “Кримсоном” утро, понимая, что, возможно, это последние два часа, когда этот пласт еще находится в его владении. Еще на прошлой куче за него предлагали и последний “Eloy”, и восьмидесятый “Yes” с добивкой, и квиновскую “Ночь в опере” в почти идеальном состоянии, что редкость, и даже двойник Джорджа Бенсона, что было, конечно, тоже соблазнительно. Кто-то говорил, что у “Кримсонов” после “Дисциплины” вышло еще два альбома, но никто в Горьком не знал их названий, а уж о том, чтобы они появились в зоне, можно было лишь мечтать.
Кух был похож на среднего размера тюленя-очкарика, рядом с которым его жена Оленька, которая готовила завтрак, была миниатюрной малиновкой. Тюлень и малиновка поженились полгода назад и жили отдельно от парентов, в двушке на девятом этаже панельного дома. Недостатком было то, что дом находился в плохом районе Горького — на Автозаводе. Да еще и в паре километров от военного аэродрома, и когда самолеты взлетали эскадрильями, гул в комнатах стоял невообразимый.
Но все же отдельная квартира. Опять же хронопам есть где зависнуть на ночь, попить красненького. Попеть песни. Хотя Кух не умел играть на гитаре, инструмент в его квартире жил. Фиговенький, в трещинах. Но струны натянуты, и при желании аккорды можно было поставить.
А в углу пылился хай-хэт, однажды кем-то завезенный и оставленный на неопределенное время. Когда хронопы пели песни, Кух выстукивал на тарелках толстым детским карандашиком. И радовался, когда научился пользоваться педалью хай-хэта, это уже было похоже на взрослое музицирование.
Мать у Куха была красавицей, а отец — начальником секретного картографического отдела в конторе-ящике. Ящик назывался ПМК, но никто не знал расшифровку. Правда, до женитьбы Кух жил не с родителями (они находились в разводе), а у бабушки с дедушкой, интеллигентной четы профессоров-медиков. Тюлень был не маменькиным сынком, а бабушкиным. Жить отдельно было непривычно и счастливо.
Запах с кухни принял невыносимо-желанные очертания, и Кух поднялся. Быстро умылся и уселся за омлет со стручковой фасолью. Фирменное Оленькино блюдо.
— Ты так и не рассказал о вчерашней встрече… — Оленька уже съела свою половину со сковороды и пила кофе.
