Нэнси Хьюстон - Линии разлома
Моему отцу в детстве не повезло, его мать только и делала, что моталась по городам и весям, выступая во всех мыслимых университетах, зато у меня замечательная мама, она решила сидеть дома по собственному свободному выбору, а вовсе не потому, что такова женская доля, как думали в старые времена. Ее имя Тэсс, но я зову ее мамой. Конечно, все дети так называют своих родительниц, но когда иной раз в парке какой-нибудь малыш крикнет: «Мама!» и моя мать оглядывается, думая, что это я, мне кажется невероятным, что можно так обознаться. «Да нет же, — говорит она, — это как со звонками мобильников. Если чей-то позвонит, как твой, невольно вздрагиваешь, хотя тут же понимаешь — ах нет, это не тебе».
Как мобильник? Ну уж нет! Мой голос — это МОЙ ГОЛОС. Я уникален.
В старшей группе детского сада я всем пускаю пыль в глаза своим умением читать. Мама научила меня этому, когда я был еще совсем крохой. Я тысячу раз слышал ее рассказы о том, как она подходила к зарешеченной кроватке, где я спал, и показывала мне учебные картинки, читая подписи под ними, каждый день по три двадцатиминутных сеанса, практически с самого моего рождения, так что читать и говорить я научился одновременно, я даже вспомнить не могу той поры, когда еще не умел читать. Мой словарный запас не просто богат, он ошеломителен.
В будние дни папы с утра до вечера нет дома, он ведь тратит больше двух часов на дорогу до Санта-Клары и обратно, у него там очень важная работа — он устанавливает компьютерные программы и получает роскошное жалованье, благодаря которому мы стали семейством с двумя автомобилями: «У нас больше машин, чем детей!» — иногда посмеиваются они оба, ведь мама росла в доме, где детей было шестеро, а автомобиль один! Как истая католичка, моя бабушка не имела права на планирование семьи, вот и рожала без остановки, пока все семейство не впало в самую грязную нищету. Что до отца, его воспитывали по еврейским обычаям, поэтому, когда они с мамой влюбились друг в друга, было решено пойти на обоюдный компромисс. Они поладили, избрав в качестве общесемейной церкви протестантскую, что дало им право на планирование. По сути это означало, что супруга принимает таблетку, а муж может трахать ее, сколько захочет, не рискуя засадить ей в живот младенца, так и вышло, что я у них единственный. Маме хотелось бы когда-нибудь родить второго ребенка, и папа говорит, что через годик-другой они, вероятно, смогут себе это позволить, но сколько бы детей ни было в нашем доме, я конкуренции не боюсь. У Иисуса тоже была целая куча братьев, о них никто и не вспомнит, просто потому, что он не имел себе равных.
Раз в месяц отец ходит на сборище: там мужья решают вопрос, как остаться мужчиной в эпоху, когда женщины работают. Уж не знаю, зачем ему эта группа, если учесть, что мама не работает; так или иначе, каждый из них поочередно садится на скамью — перед всеми, словно подсудимый, — и рассказывает, какие у него проблемы. После этого он должен следовать рекомендациям группы, а кто ее советов не слушается, тех очень высокопарно порицают. Иногда группа в полном составе отправляется заниматься каким-либо исключительно мужским делом, к примеру долго идти куда-нибудь пешком, говорить грубые слова, спать под открытым небом и терпеть комариные укусы, потому что мужчины выносливее женщин.
Я и вправду очень рад, что родился мальчиком, а не девочкой, ведь с мальчиками куда реже случается, что их насилуют; конечно, у католиков с этим иначе, но мы-то не католики.
На одном жутко плаксивом сайте, куда я однажды попал случайно, когда разыскивал в Google кадры войны в Ираке, можно увидеть, как сотни девушек и женщин подвергаются ни за что ни про что грубому насилию, прямо перед камерой, причем, если верить надписям, их так мучают взаправду. Да и с виду не похоже, чтобы все это их забавляло, особенно когда им затыкают рот и связывают. Иногда при этом мужчины не только целуют их в губы, в вагину или анус, но и угрожают откромсать им соски ножами для резки картона, хотя там ни разу не показали, что они вправду такое проделали, так что это, наверное, блеф. Мохамед Атта и другие террористы 11 сентября использовали такие же ножи, чтобы самолеты врезались в башни, мне тогда было три года, я прекрасно помню, как папа подозвал меня к телевизору, чтобы я увидел, как башни на экране снова и снова рушатся, а сам все бормотал «Сволочи арабы!» и пил пиво.
У меня в комнате есть мой собственный маленький компьютер, он стоит на письменном столе среди плюшевых игрушек, книжек с картинками, подарков от ПРА и других членов семьи; на стенах мои рисунки, сделанные в детском саду, они приклеены липкой лентой «Волшебный скотч», которая легко отдирается от раскрашенной бумаги, не портя ее; а еще там есть три буквы моего имени — «С», «О» и «Л», они большие, из дерева, на колесиках, мама тщательно оклеила их золотой фольгой, чтобы они искрились и блестели. Собственный компьютер с набором игр — хорошее занятие, когда я остаюсь совсем один, ведь у меня нет ни братьев, ни сестер, родители в основном для этого мне его и купили: чтобы я не страдал от одиночества. Я могу играть в «скрэббл», в шашки, в крестики-нолики, еще во множество идиотских электронных догонялок для детей, где, к примеру, люди карабкаются на стены, а в них стреляют, и, если попадут, игре конец. Но так как моя комната рядом с родительской, а я умею ходить на цыпочках, причем совершенно бесшумно, мне легко включить мамин компьютер, пока она занята внизу на кухне, войти в Google и узнать обо всем, что происходит в реальном мире.
Мой разум необозримо огромен. Когда тело в чистоте, а пища в нем циркулирует, как положено, я могу поглощать любую информацию. Я обжираюсь Google, становясь президентом Бушем и Господом Богом одновременно. Если верить папе, слово «googol» было когда-то самым большим числом, какое только можно вообразить — единицей, сопровождаемой сотней нолей, в наше время это воспринимается почти как бесконечность. Достаточно загрузить нужный адрес, чтобы увидеть, как насилуют девушек в вагину и анус, причем делают это не только люди, но лошади, собаки и кто угодно еще. Клик-клик-клик — сперма скотов брызжет в их улыбающиеся рты. Мама своим компом пользуется не часто, а поскольку она напевает, чиркая по полу пылесосом, ей нипочем не услышать, как я, улыбаясь, кликаю правой рукой, в то время как левой ласкаю себя, засунув ее между ног. Мое воображение разгоняется во всю прыть, мой желудок почти пуст, и весь я — машина, раскаленная до кипения. Даже если мне этого нельзя, так легко разом стать двумя или сотней существ, чтобы не сказать зверей, и когда все это тщательно проконтролировано, хронометрировано и структурировано, дело идет как нельзя лучше.
Неужели и папа тоже когда-то…?
Я мальчик…
Какая удача…
Еще я обожаю кликать на трупы иракских солдат, валяющиеся на песке, — настоящая диапорама. Иногда даже не разберешь, что там такое, какие части тел. Туловище, может быть? Или нога? Они закутаны в обрывки старой одежды, занесены песком, песок впитал их кровь, все это такое высушенное на вид. А вокруг стоят американские солдаты, смотрят так, будто хотят сказать: ладно, от этих мы избавились… неужели вот это в самом деле еще недавно называлось человеческим существом?
Когда я был маленьким и мой отец работал здесь рядом, в Лоди, в конторе, где жалованье похуже, зато не надо было каждый день тратить четыре часа на дорогу туда и обратно, он каждый вечер укладывал меня спать, пел мне колыбельную, шлепал, чтобы рассмешить, так же, как некогда делал с ним его папа. Теперь, когда он возвращается с работы, я уже сплю, так что песен он мне больше не поет, но я знаю, что он любит меня по-прежнему, просто ему приходится невероятно много работать: надо поддерживать приличный уровень жизни и выплачивать ипотечный кредит за дом с двумя гаражами в одном из самых престижных жилых кварталов здешних мест. Мама говорит, я могу им гордиться.
Помню, в ту пору, когда он еще пел, одной из моих любимых песен была та, что называлась «Иссохшие кости»:
Ие-зе-ки-иль возопил: «Эти кости сухи!»
Ие-зе-ки-иль возопил: «Эти кости сухи!»
Ие-зе-ки-иль возопил: «Эти кости сухи!»
О, внемлите глаголу Господню!
Кость стопы, а за нею и голени кость,
С костью голени рядом и остов колена,
Кость колена приделана к кости бедра…
Напевая, он легонько похлопывал меня ладонью сперва по подошвам, дальше — выше, добираясь до самого темени, и его голос с каждой строкой песни тоже повышался на полтона, потом стремительно спускался обратно — и по моему телу, и голосом по нотам. Я это обожал, и теперь всякий раз, когда вижу мертвых иракских солдат или фотографии тел, разорванных на части в автокатастрофе, я вспоминаю ту песню и думаю, что вот такая штука, она просто-напросто «непоправима», сам Бог не сможет их починить, когда они прибудут на небеса. Этот торс — он какой есть, без всего остального. Эта кость голени — она ни с чем не рядом, или надо сказать «рядом с ничем»? В этом есть что-то грустное, ведь когда ты маленький и смотришь по телику стародавние мультяшки, там персонажи вроде Тома и Джерри, Багза Банни или Роуда Раннера могут хоть сто раз умирать: они срываются с вершины скалы и распластываются на шоссе, словно блины, их давят в лепешку огромные камни, их перемешивают с раствором бетона, их терзают и кромсают в электрических вентиляторах, а через пару секунд они уже опять целехоньки и готовы к новым приключениям. Но ведь ясно, что для иракских солдат пора приключений минула раз и навсегда.
