Петер Хандке - Дон Жуан (рассказано им самим)
Тем не менее между преследуемым из далекого прошлого и Дон Жуаном сегодняшних дней было что-то общее. Оба они являли собой нечто праздничное. Действительно, хватающий ртом воздух паренек бежал в том воскресном одеянии, в которое в сельской местности облачаются, собираясь в церковь. А на Дон Жуане сегодня, во время бегства, тоже было парадное платье, хотя и особое, как бы специально подобранное к голубизне майского воздуха. Но помимо этого как тогдашнее, так и нынешнее бегство излучали по своей природе нечто торжественно-праздничное. С той разве разницей, что сияние вокруг Дон Жуана исходило от него самого, а вокруг деревенского паренька, совсем напротив, никакого сияния не было, — да и откуда ему было взяться? Во всяком случае, лично от него сияния не исходило, нет, право, тут даже спорить не о чем.
Уж не застрял ли мотоцикл преследователей на болотистой местами еще и сегодня почве долины Родон? Рев мотора слышался все время на одном и том же месте. И на газ никто больше не жал. Мотор ровнехонько порыкивал, почти миролюбиво, в некотором отдалении от нас. Мы с Дон Жуаном встали к пролому в стене и вместе наблюдали за местностью вокруг. Наполовину скрытая светлой зеленью леса в приречной долине, на мотоцикле сидела пара, мотоцикл уже развернулся и, медленно описав кривую промеж поросли ольхи и берез, стал удаляться в сторону от вековой границы бывших угодий монастыря Пор-Рояль-в-Полях, считавшегося незыблемым прибежищем для всех страждущих. Дальше этой невидимой границы никого нельзя было преследовать. Кто перешел границу — был, даже если совершил страшное преступление, на первое время в полной безопасности. А кроме того, по виду пары было заметно: этот Дон Жуан был не тот, кого они преследовали. Тот, кого они хотели убить, был совсем другим. Особенно смущенной выглядела женщина. А мужчина напоследок даже дружески помахал Дон Жуану рукой.
Как и надлежит современной и/или классической паре мотоциклистов, они были затянуты в кожу, черную кожу, а на головах — одинаковые защитные шлемы, похожие друг на друга, как две капли воды. Само собой, что у той, очевидно, юной особы на заднем сиденье из-под шлема выбивались волосы, развеваясь на ветру, — естественно, так или иначе, белокурые. Оба они, мужчина и женщина — единое целое при быстрой езде, — походили на брата и сестру, даже на близнецов. Этому, правда, мешало то обстоятельство, как обнимала женщина сзади мужчину, а также и то, что кожа явно обтягивала голые тела. Они натянули ее на себя в крайней спешке, кнопки, заклепки и молнии застегнуты не были, и все, что могло распахнуться, было распахнуто. Листья, травинки, кусочки ракушек (даже с остатками улиток) и хвойные иголки приклеились к полуобнаженной спине мужчины, только к его спине. Лопатки молодой женщины сверкали белым пятном. Самое большее, что мы увидели на какой-то момент, был залипший на них пушистый комочек тополиного пуха — один лишь миг, и вот он уже тоже улетел вместе с ветром. Не брат и не сестра примчались на бешеной скорости на мотоцикле, чтобы в чем-то уличить Дон Жуана и, может, даже его убить. Больше всего я подивился хвойным иголкам на спине мотоциклиста, впившимся в его кожу, — в округе Пор-Рояля росли только лиственные леса.
Довольно широкое и плоское лицо Дон Жуана какое-то время еще было покрыто пятнами и вызывало в моей памяти образ «пегого» Фейрефица, представшего, казалось, предо мной живьем, таким, каким я мысленно видел его при чтении куртуазного романа Кретьена де Труа, этим зачатым с «мавританкой» сводным братом Парцифаля. Только пятна на лице Дон Жуана были не черно-белыми, как у его двойника, а красно-белыми, пожалуй, даже темно-красно-белого цвета. И, кроме того, пятнистость ограничивалась только лицом, а не распространялась, как у рыцаря Фейрефица, на все тело. Даже на шее пятен уже не было. То, что предстало моим очам, было пятнистое, как шахматная доска, краснокожее лицо Дон Жуана. И на этом лице большие, отнюдь не помутневшие от дикой гонки и даже не утратившие своей веселости глаза. Я и в самом деле могу немного поглазеть на него, но только недолго, сказал он мне, убирая клинок складного ножа, зажатого в руке. А потом он дал мне понять, что голоден. С него сошло сто потов, и тело давно уже просохло, но он хотел не столько пить, сколько есть. И тут я, прирожденный повар, заспешил, чтобы немедленно что-нибудь приготовить для него, поняв его как никто другой. Ах, какова натура этой неординарной личности в реальности! Я сейчас уже не помню, на каком языке обратился тогда ко мне Дон Жуан, в тот майский день на развалинах Пор-Рояля-в-Полях. Но как бы там ни было, я его понял, так или иначе.
Всю свою садовую мебель я давненько задвинул в угол возле стены, намеренно бросив ее там на произвол судьбы. Поэтому я принес гостю стул из кухни. Он подходил к нему спиной. В первый день той недели, пока Дон Жуан оставался со мной, я думал, что манера приближаться спиной служит ему мерой предосторожности — чтобы не спускать глаз с надвигающейся опасности или угрозы, например, с той пары на мотоцикле. Но потом я заметил, что при этом он совсем не напрягается и ничего не выслеживает. Он, конечно, производил впечатление человека, постоянно бывшего начеку, но не на стреме. И глаза его не бегали направо-налево и не заглядывали себе через плечо, и голову он всегда держал прямо, и, двигаясь спиной, смотрел в том направлении, откуда появился. От такого, как Дон Жуан, следовало бы, впрочем, ожидать, что направлением, откуда он может появиться, окажется или запад с его замками Нормандии и монастырями с сельскими угодьями вокруг старинного города Шартр, или, что еще понятнее, восток с его совсем недавней по времени резиденцией короля-солнца в Версале и, что уж скорее всего, с совсем неподалеку отсюда расположенным Парижем. Но он бежал сломя голову по полям и ввалился в долину Родон с северной стороны, где находились новые города Иль-де-Франс с жилыми кварталами-новостройками и офисами в центре, и самым близким индустриальным городом отсюда был Сен-Кантен в Ивелине, известный своей тюрьмой. С другой стороны, затянутая в кожу моторизованная парочка больше всего подходила по духу именно к этому направлению. К тому же единственное хвойное дерево росло как раз между этим новым городом и здешним старым аббатством, причем особенное дерево: одиноко стоявший кедр на краю реликтового для здешних мест леса. Великолепнейший и мощнейший экземпляр-одиночка во всей округе!
Пока я стряпал для Дон Жуана, я смотрел на него в открытое окно кухни, расположенной на первом этаже моего жилья — дом, собственно, и представлял собой длинную одноэтажную постройку, — как он сидел в саду на майском солнце. И он время от времени посматривал на меня, как я там управляюсь на кухне. Один раз он даже встал и положил мне на окно несколько свежих приправ и пряностей, достав их из своего парадного камзола. У него, собственно, не было надобности что-то объяснять мне, я и так видел, что он собрал все это на бегу, привычно спасаясь бегством. При этом листья щавеля, стебли дикой спаржи, имеющие по весне мучной запах белые рядовки не были оборваны или выковырнуты из земли как попало. Дон Жуан был привычен к бегству, имел большой опыт в этом деле. Убегая, он чувствовал себя комфортно, это стало частью его натуры. Но не означало, что во время бегства он не испытывал испуга или страха. Скорее это значило: испытывая страх или испуг, он видел зорче, острее, объемнее. Уж не оттого ли у него выработалось пространственное зрение, что, убегая, он все время оглядывался и даже бежал порой спиной к нужному направлению? Мало того, он ухитрился обработать по дороге свои трофеи, словно нашел их на прогулке, придал им готовый для употребления в пищу вид — снял кожицу, помыл их, почистил корешки. Уж не использовал ли Дон Жуан бегство в целях экономии собственного времени? Я же, по правде говоря, изрядно рассердился: он, новичок в здешних местах, вот так, ни с того ни с сего, натыкался на дары природы, сокрытые от посторонних глаз, можно даже сказать, бесценные богатства ее кладовых, в поисках которых я, здешний старожил, к тому же эксперт в сих вопросах, проглядел все глаза, бегая весной по лесам. Еще задолго до 26 апреля, праздника святого Георга, от которого эти вкуснейшие грибы получили свое второе имя, я обжигал ноги в зарослях молодой крапивы, обшаривал опушки окрестных лесов в западной части Иль-де-Франс в надежде найти хотя бы одиночный гриб, их главного представителя, олицетворяющего собой начало нового грибного сезона: майский гриб со светлой и круглой гладкой шляпкой, — надежда, таившая в себе в действительности, если следовать одной из книг, которую я тогда читал, с каждым разом все больше и больше «оскорбительной насмешки», — и вот, пожалуйста, этот примчавшийся неизвестно откуда залетный франт вываливает мне на подоконник, а следовательно, и на мое осиротевшее с тоски рабочее место на кухне целую семейку заветных шляпок — предел моих несбыточных мечтаний. Правда, с другой стороны, рядовки неплохо уживались с его образом, со случавшимися с ним сплошь и рядом историями, полнившими ряды слухов о нем.
