Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2013)
Я не видел и мокрых стрекоз,
А ведь ливень, бывает, по часу
Льет и дольше, сплошной и всерьез.
Где же прячутся милые твари?
Тварь — не лучшее слово для них.
Государыни и государи
В ярких тканях, снастях слюдяных.
Запах сырости сладкой и прели,
Вымок дрок и промок зверобой.
Ни одной нет не залитой щели,
Ямки, выемки, складки сухой.
Не о жизни, пронизанной светом,
Не о смерти, съедающей свет,
У Набокова только об этом
Я спросил бы: он знает ответ.
* *
*
Любимый запах? Я подумаю.
Отвечу: скошенной травы.
Изъяны жизни общей суммою
Он лечит, трещины и швы,
И на большие расстояния
Рассчитан, незачем к нему
Склоняться, затаив дыхание,
И подходить по одному.
Не роза пышная, не лилия,
Не гроздь сирени, чтоб ее
Пригнув к себе, вообразили мы
Иное, райское житьё, —
Нет, не заоблачное, — здешнее,
Земное чудо, — тем оно
Невыразимей и утешнее,
Что как бы обобществлено.
Считай всеобщим достоянием
И запиши на общий счет
Траву со срезанным дыханием,
Ее холодный, острый пот,
Чересполосицу и тление
И странный привкус остроты,
И ждать от лезвия спасения
Она не стала бы, как ты.
Острова в лагуне
Вишневецкий Игорь Георгиевич родился в 1964 году в г. Ростове-на-Дону. Закончил филологический факультет МГУ и докторантуру Браунского университета (США). Поэт, прозаик. Автор десяти книг: “На запад солнца” (М., 2006), “Стихослов” (М., 2008), “Сергей Прокофьев” (М., 2009) и др. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь” и др. Лауреат премии НОС (2011) за повесть “Ленинград”, напечатанную в “Новом мире” (2010, № 8).
И день придёт — не будет и следа
от ваших Пестумов, быть может!
Часть первая
ОГНЕННЫЙ ВОЗДУХ
I
Рейс из Москвы приземлился в аэропорту имени Марко Поло в две-надцать с четвертью. В двенадцать сорок пять — русские повествования начинаются с точного указания времени и имени героя: что ж, мы не отступим от традиции — Тимофей Теплов, пройдя пограничный контроль и довольно формальный таможенный досмотр, уже стоял на юго-западном выходе из здания аэровокзала, лицом к лагуне.
Солнце палило нещадно; обычно оно достигало такой интенсивности часам к трём-четырём, да и то не во всякий день.
Зеркало лагуны казалось нацеленным прямо в глаза: немного облаков и меньший накал светила не помешали бы.
Добираться водой до расположенного на острове города — при таком блеске, режущем зренье с любого ракурса, — не доставляло удовольствия. Теплов вернулся в здание аэровокзала и пошёл к выходу в сторону автобусной остановки. Ближайший отходил в 12.56.
Мягкий толчок — и мимо поплыли знакомые улицы городка Местре со стайками безработных сербов, украинцев, тунисцев: всех тех, кому не было места на аристократическом пиру старой истории и культуры; и, вынужденно бездельничая, они наслаждались полуденным жаром.
Он всегда считал Местре только за преддверие, поэтому даже однообразное сочетание коричневого с зелёным — оштукатуренных стен с буйной растительностью — показалось ему праздничным. Не более чем через полчаса он окажется в городе настоящем.
Минуты, когда поезд движется по вытянутой стрелой дамбе, почему-то именуемой Мостом Свободы, всегда наполняли Тимофея восторгом. Австрийцы здесь действительно провели железную дорогу по двумстам двадцати двум аркам, поставленным на десятки тысяч вбитых в лагуну лиственничных свай, но называлось это сооружение в их времена без какого бы то ни было пафоса, просто мостом через лагуну.
Он стал припоминать, описывал ли кто въезд в Серениссиму с материка — единственный в своём стремительном великолепии изо всех известных ему железнодорожных въездов в города, и на ум пришло только: “Я был разбужен спозаранку щелчком оконного стекла. Размокшей каменной баранкой в воде Венеция плыла” . Правильно было бы “вагонного окна”, но тогда и рифма другая.
Если на какое хлебное изделие город похож с птичьего полёта, то на размокший калач.
Ему же самому город всегда виделся гитарой — хорошо, пусть не гитарой, виолончелью — с грифом моста и с бегущими вдоль натянутых струн наперегонки поездом и автомобилями. Их звук, кажется, и есть гудение струн.
За истекший час солнце стало палить сильнее. Огромный шар висел над белой от марева испарений Венецией, словно хотел выкалить всю лишнюю влагу из окружавшей лагуны.
Так осушают глоток за глотком плоскую и поначалу неупиваемую чашу.
II
Гостиница была девятнадцатого столетия с видом из окон на канал св. Марка. Многое казалось избыточным: гигантские канделябры, парадные лестницы, обои в коридорах и номерах с рисунком чуть не времён австрийского управления.
Тимофей вспомнил обои с французскими королевскими лилиями в старых гостиницах Нового Орлеана.
Ничего из этого не добавляло ни грана комфорта.
Гостиницу подобрали организаторы симпозиума “Русские в / о Венеции” (при Институте венецианской цивилизации — одно название чего стоило!). Доклад в московской суматохе был написан только вчерне. Тимофей знал, что его ценят за парадоксальность мышления, и потому наверняка не заметят многих слабых составляющих конструкции. По высшему счёту некрепкими были не только отдельные части, неясен оставался смысл всего построения, что он без труда прикроет ловкой риторикой; в том, что она выйдет у него лучше, артистичней, чем у иных коллег, Тимофей не сомневался, — просто так была устроена его голова.
Лет десять назад он обнаружил в главной библиотеке Северной Америки архив одного позабытого всеми на родине, но прославившегося в 1930-е за Океаном — впрочем, больше своими популярными сочинениями для Бродвея и Голливуда — композитора, острослова и бонвивана. Среди никому не известных его композиций был совершенно не блюзовый “Concerto veneziano” для фортепиано с оркестром.
Тимофей не считал себя музыкантом, ибо забросил музыку ещё в ранней юности. Автор же сочинения привлёк его как художник, осуществившийся полностью, всё про себя и про других понявший и даже с едкостью и с занимательностью описавший в удававшихся ему — как музыка, без труда — стихах и мемуарах собственную счастливую жизнь. Однако и в залитой ровным нью-йоркским и калифорнийским солнцем, прямо-таки образцовой биографии сочинителя “Венецианского концерта” оставалась какая-то не до конца самому композитору ясная — отражательная, лунная? — зона, порыв вспять: нет, не в Россию, а лишь в её сторону — в Европу; что-то, что заставляло без видимых причин создавать смятённые и загадочные партитуры навроде упомянутого “Концерта”. В Северной Америке, где композитор счастливо поселился, такое вызывало удивление, а в Европе было давно не в чести и не в моде.
Тимофей намеревался поделиться соображениями о музыкальном мифе в “Концерте”. Он знал, что чистых музыковедов, этих дистиллированных пифагорейцев звуковысотности и тембра, такое бы покоробило.
Свободные стихии в “Концерте” буквально осаждали спокойнейшую Венецию со всех сторон, словно вымывая из-под неё основание. Партитура состояла из трёх частей-посвящений: первые две — “Воздуху” и “Земле”, причём воздух в “Concerto veneziano” представал словно бы излучающим бестенный зной, как воздух той Венеции, в которой Тимофей оказался сейчас сам, а земля, если продолжать внемузыкальные сопоставления, смахивала на первобытное месиво.
Он глянул на лежавшие слева от ноутбука наручные часы: Тимофей всегда их снимал, когда работал. В этом, как и в самом ношении часов, были избыточность, порядок, минимальный комфорт. Время на них всегда на четыре минуты обгоняло то, что на ноутбуке, и показывали часы сейчас четыре тридцать четыре. Ровно через полчаса он позвонит.
Той, чей номер предстояло набрать, Тимофей был представлен ещё четыре года назад после одного концерта современной музыки в Рахманиновском зале Консерватории. Тимофей не был особенно охоч до малоприятных звукоизвлечений, но — на сцене и в зале — собрались друзья, и он пришёл, чтобы поддержать их усилия. “Марина, — очень просто сказала только что игравшая в ансамбле с духовиками и струнниками. — Я знаю, такое имя бывает у русских, но я итальянка”. Тимофей пожал её цепкую и натренированную руку пианистки: “А фамилия у вас тоже связана с морем?” — “Почти. С водой. Посмотрите афишу”. — “Вы прекрасно говорите по-русски”. — “У меня были отличные учителя”.
