Михаил Нисенбаум - Почта святого Валентина
— Присаживайтесь, Илья Константинович. — Обычно она называла его Ильей. — Разговор у нас грустный. Деканат прислал докладную записку. Первая пара на втором курсе была сорвана. Поправьте меня, если я ошибаюсь.
— Я не срывал пары. Просто забыл удостоверение, а на вахте…
— Знаю. Но вы ведь взрослый человек. Вы должны понимать, что порядок, извините, есть порядок (Да что им, один текст всем раздали, что ли?). Рассеянность — это безответственность. Преподаватель позволить себе рассеянности не может.
К этому моменту Стемнина уже не трясло от злости на себя и на случившееся. Злость переплавилась в более благородный и холодный металл, в какое-то яростное безразличие к любому исходу.
— У нас уже не впервые возникали вопросы относительно вашей, так сказать, трудовой дисциплины. Вы никогда не заполняете журнал. (Карандашик отбивает по столу пункты обвинения; настольная лампочка безразлично уставилась в открытую амбарную книгу.) Вы отступаете от учебного плана. Так вот, на очередном заседании кафедры мы поставим вопрос о том, чтобы объявить вам выговор. И это будет уже второй (мощный удар карандаша) выговор в вашей трудовой книжке. Так что есть серьезный повод задуматься над тем, что вам необходимо пересмотреть в своей работе…
Пересмотреть в работе… Да, это бы не помешало. Стемнину стоило бы пересмотреть место работы. А то что же получается? Его могут наказать тем, что запретят ежедневное самоизнасилование? Алевтина Ивановна сможет и дальше вколачивать карандашиком в его жизнь безотрадные правила? Название станции «Рязанский проспект» будет бить током отвращения даже тогда, когда Стемнин будет просто проезжать по этой ветке?
— Я уже задумался…
— Что ж, прекрасно. Заседание кафедры соберем на следующей неделе.
— И совершенно напрасно, — сказал Стемнин, твердо глядя себе под ноги.
— Почему? — Алевтина Ивановна подняла голову.
— Потому что я ухожу. Увольняюсь.
Ну вот. На такую зарплату, какую здесь платят, найти работника нелегко.
— Зачем же такие крайности, Илья Константинович? — Тон заведующей изменился.
— Мне следовало сделать это гораздо раньше.
— Что ж, — Алевтина Ивановна раздраженно пожала плечами, — если вы уже решили…
Поразительно было видеть, как начинает преображаться Алевтина Ивановна, которая в этот миг потеряла всякую власть. Как тает и исчезает значение ее недовольства, ее мнения, ее желаний — мало ли кто чем недоволен! И чем менее угрожающим выглядело все, что Стемнин видел вокруг, тем ярче и злее разгоралась его свобода. До наступления среды оставалось еще шесть с половиной часов, но вторник был развенчан и обезврежен. «Бедные вторники, — насмешливо подумал Стемнин, — ничего у вас не получится».
4
С того самого дня волнами пошли безостановочные перемены. Стемнин сбрил бороду, которая была призвана сделать его более похожим на преподавателя и переехал в новую квартиру на проспекте Вернадского.
Трехкомнатную в центре неподалеку от Никитских ворот он продал и купил маленькую двухкомнатную, получив разницу в двести тысяч долларов. Зачем? Во-первых, крайне были нужны деньги. Во-вторых, старая квартира слишком напоминала Стемнину об Оксане, с которой они прожили здесь почти четыре года. Жена ушла, но все время давала о себе знать: обоями, солнцем в немытом окне, развесистым бабушкиным алое и крышей дома напротив. Алое Стемнин перевез к матери. Окна помыл. Но с домом напротив и солнцем ничего нельзя было поделать. Елизавета Дмитриевна долго отговаривала его от обмена, но в конце концов уступила. В сердцах сказала, что после расставания еще с двумя бабами сын станет бомжом. Конечно, уезжать было тяжело. Этот жалкий упрек старых, брошенных комнат без мебели, коробки, заклеенные скотчем, чужие люди, ходящие по дому… После переезда Стемнин долго не мог заставить себя даже пройти по Спиридоновке. Но дело было сделано, и уже через месяц после переезда стало ясно, что он спасен.
Если можно излечиться от роковой ошибки, Илья Константинович стремительно шел на поправку. Студенты перестали казаться злобными пленниками, начальство и коллеги были разжалованы в обычные люди.
— Илья Константинович, а правда, что вы уходите? — спрашивали его на паре.
— Бастриков, а правда, что вы остаетесь? Хотите, уйдем вместе? — смеялся Стемнин.
Лера Дзакаева, строгая царевна с персидской миниатюры, отвечала вместо Бастрикова:
— Нет, мы хотим, чтобы вы вместе остались.
Это звучало как признание в любви. Подслеповато горели чумазые окна, сияли нежностью прожилки гераневых листьев в преподавательской, в аудитории было не продохнуть от быстрых предчувствий.
В конце мая Стемнина уже одолевали сомнения: может, лучше остаться? Вдруг он собственными руками разрушает самый верный из своих миров? Тот мир, где он сведущ, силен, вознесен на пьедестал учительского авторитета. Где он может быть не только уважаем, но и любим. Та же Алена… Ему кажется, что теперь в ее глазах не только насмешка, но и мольба?
5
Он просыпался по утрам и не понимал, где он, что это за комната, что за окном… Белье, шторы, лампочка под потолком — все было другим. И запахи… Запахи недавнего ремонта, новой мебели. За стеной непрерывно сверлили и стучали, телефон помалкивал — мало кто знал его новый номер. На рассвете подступающее лето намазывало дрожащий зной на крыши домов и машин.
Закончилась сессия, прошла последняя консультация, на которой он милостиво поставил зачеты заядлым двоечникам и прогульщикам. Пятого июля он поехал в институт в последний раз. Стемнина этот визит тяготил. Тем не менее следовало сдать методички на кафедру, книги в библиотеку, получить расчет в кассе, забрать трудовую в отделе кадров. Отдать швартовы.
После низколобой предгрозовой жары гулкая прохлада института казалась спасением. Пустота коридоров уже припахивала известкой и эмалью, столы и скамьи были вынесены из аудиторий. Начинался летний ремонт. Сессия закончилась, и вместо студентов мелькали пугливые абитуриенты. Покончив с оформлением и получив в кассе деньги, Стемнин медленно шел по коридорам. Теперь ему хотелось продлить последние минуты. «Интересно получается, — думал он, — как в детской игре… Делаешь один ход, попадаешь на какую-то клеточку, а там написано, что ты продвигаешься сразу на пять ходов вперед. Или назад. А на некоторых ничего не написано. Куда пришел, там и стоишь, ждешь следующего хода. А тут подал заявление об уходе — и сразу столько всего изменилось!.. Причем неизвестно, к лучшему или к худшему. Это в игре понятно: вперед — хорошо, назад — плохо. В жизни бывает, что вперед — тоже плохо».
Тут Стемнина окликнули:
— Илья Константинович! А я уж думала, больше вас не увижу.
— Ковалько?
— Не фамильничайте, не в ЗАГСе.
Это была та самая Алена Ковалько, ради которой он целый год прощал ненавистные вторники. Та самая, кого он искал взглядом, входя в аудиторию и на которую потом старался не смотреть, но всегда знал, что она-то на него смотрит. Расхаживая во время семинара между рядами, он видел, что Ковалько рисует в своем блокноте то профиль денди в цилиндре, то ворон, то бесчисленные сердечки.
— Ковалько! Для чего вы поступили в Транспортный? — бывало, спрашивал Стемнин, останавливаясь в шаге от ее стола. — Вам на худграф прямая дорога.
— А я на личном транспорте на этюды буду ездить, — отвечала Ковалько.
Дерзость была определяющим свойством этой девятнадцатилетней девушки. Дерзкими были ее слова, взгляды, наряды, красота и бейсболка. Короткий хвостик волос также казался пучком дерзости и отваги. Но теперь, похоже, она была в замешательстве. Она посмотрела на Стемнина снизу вверх:
— Ну и куда вы уходите, умник?
— Как вы разговариваете с преподавателем, Ковалько?
— С преподавателем? А так. Значит, заслужили.
Она осмелела, и, глядя на ее сердитые брови и маленький надменный нос, Стемнин не мог сдержать улыбки:
— Вас-то я чем обидел?
— Как теперь студенты будут жить без вашей дурацкой культурологии?
— Невелика потеря. Найдут за лето замену.
— Замену? А некоторые, между прочим, считают… Что вы улыбаетесь? Смешно, да? Может, у некоторых это были самые лучшие уроки!
— По-моему, вы издеваетесь надо мной, Алена.
— Издеваюсь? Я? — Казалось, в ее глазах вот-вот засверкают злые зеленые молнии. — Ну ладно, сейчас. Сейчас-сейчас.
Алена расстегнула свою сумку, где что-то тихо загрохотало, добыла блокнот и принялась его яростно перелистывать.
— Так, это не для вас… Это вам не надо…
— Уж покажите. Всегда было интересно…
— Ага, сейчас. Размечтались. Вот, смотрите. Из моих рук, умник!
Зажав тонкими пальчиками страницы, которые Стемнину видеть не полагалось, она сунула ему под нос раскрытый блокнот. Он увидел несколько записей, разделенных знакомыми чернильными сердечками. Сердечки были раскрашены и перламутрово отливали маникюрным блеском.
