Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2006)
— Кость, а это чье? — любопытствовала гостья.
— Это? Откуда же мне знать? А, вспомнил! Это соседки. Я уезжал в Болгарию, а она заходила цветы поливать, — не очень задумываясь, импровизировал Костя.
— Да у тебя же только один цветок. Не проще было его, пока не вернешься, поставить к соседке?
— Ну, не знаю, не знаю. Тогда у меня была масса цветов.
В другой раз допытывались:
— Кость, а ты был женат?
Он немного грустнел:
— Скорее нет, чем да. А впрочем, не знаю, не знаю.
Он неплохо зарабатывал. Работал много, притом оставаясь лентяем. Все время ныл о какой-то фантастической пенсии, получив которую сделался бы абсолютно счастливым. Был клептоман на всевозможную ресторанную, ни к чему в доме не пригодную мелочь. Зачем-то крал меню, таблички с надписями “нет мест”, “зарезервировано”, “стол не обслуживается”, салфетки с эмблемой заведения; в школе носил кличку Багдадский Вор.
Вдруг он проснулся и сел. За окном — ночь. По стеклам струились кривые, как на географической карте, дождевые речки. С улицы, держась за нижний выступ рамы, заглядывала цыганка. “Сейчас будет грозить пальцем”, — заключил изучивший повадки призрака Костя. Цыганка сверкала очами, вглядываясь через мутное стекло в окаменевшего Костю. Торчащие из трусов белые Костины ноги почему-то страшно замерзли, как будто высунуты были из жарко натопленного чума под северное сияние. Правая рука цыганки оставила раму и принялась грозить пальцем. Минуту она силилась удержаться левой рукой, но силенок не хватило, цыганка сорвалась и с воплем полетела с двенадцатого Костиного этажа.
— А что я каждый раз тебе толкую, дурында, — прошептал до того не произнесший ни звука Костя. Посидев некоторое время, он вдруг заметил нечто странное: мебель и все барахло было на месте, только комната стала вдвое просторнее. “Ну да, — сообразил Костя, — я ведь мечтал о большой комнате. И вот сбылось!” Он вытянул шею и заглянул в коридор. Коридор оказался таким длинным, что где-то далеко-далеко, как в пресловутом перевернутом бинокле, виднелась входная дверь. “Тьфу ты, черт, это ж сон!” Костя подобрал с пола сползший плед и с облегчением упал головой в подушку. И тут же вскочил, проснувшись взаправду.
Было утро, стало быть, пора на работу. Костя поднялся и начал жить: набулькал в чайник воды, поставил кипятить и отправился бриться. Намылил щеки, провел борозду и тут же порезался. Вспомнил цыганку, чертыхнулся. Засвистел чайник. Прижав к щеке покрасневший кусочек ваты, побежал выключать газ. Вернулся в ванную, добрился, думая о цыганке, заклеил порез пластырем. “Чего это она вылезла? Соскучилась, что ли?”
В Тбилиси то было. Много лет тому назад Костю пригласили на “Грузия-фильм” нарисовать кино о печальной, но отчаянно романтической жизни двух влюбленных мышей, страдавших под игом старого феодала-крысы, всечасно жаждущего любовных утех. Однажды, после кутежа с братьями художниками на старинного литья балкончике, висевшем над отражавшей звезды и фонари Курой, сверкающим утром поднялись они в кабинке фуникулера на вершину Мтацминды. Компании требовалась немедленная помощь: почти до утра слышала благоухающая розами и оглушенная цикадами ночь многоголосье Костиных приятелей. Костя же, познав могущество здешнего вина, понимая два-три грузинских слова, уверенно подтягивал друзьям на странном, чем-то отдаленно напоминающем грузинский языке.
Хотели разместиться на веранде, но обнаружилось присутствие столов среди высоких густых кустов, а под ними прохлада. Все понимающий официант, исполняющий сейчас роль сестры милосердия, проводил больных к месту их грядущего выздоровления. Уселись. Ладо — официанту:
— Дорогой, ты же видишь.
Покорно ждали. Слова не шли, лишь Костя изредка постанывал. Наконец зашуршали кусты, и “скорая помощь” подрулила к столику. Для начала расставлялись: сыр, зелень, лобио, “чижи-пыжи”, схожие по форме с рыбами теплые хлебы — пури, три бутылки кахури, одна для Кости — саперави.
— Ва, Костя, генацвале, кто летом пьет красное? — спросил Гурам.
— Он вурдалак, — вставил Гамлет.
— Ну вас к лешему! — жалобно вскрикнул Костя.
— Погоди, кацо! Мы, как и ты, ранены навылет, — разливая вино по стаканам, успокаивал Костю Гурам. — Слава богу, ни у кого кость не задета.
Подняли стаканы.
— Гаумарджос!
Город внизу накалялся, посверкивая стеклами бегущих авто. Запахло корицей. Где-то истекала тоскою зурна. Бутылки ополовинились, и глаза у компаньонов ожили: в них опять вспыхнул интерес к жизни. Неслышимые полчаса назад, птицы вовсю славили теперь эту самую жизнь.
— Эй, официант! Помоги нам, кацо! Мы скоро останемся ни с чем! — вдруг распоясался московский гость. Он, сидящий спиною к обрыву, не мог ее видеть. Она появилась из-за куста и стала делать знаки Косте.
— Костя, тебя хотят, — сказал Гурам.
Костя оглянулся. Цыганка поманила его пальцем.
— Меня? — спросил он, глупо улыбаясь.
— Тебя, сокол, тебя!
Чувствуя себя дураком, Костя поднялся, зацепил ногой за ножку стула, чуть не растянулся, двинулся к цыганке. Не зная, что говорить, спросил:
— Погадать мне хотите?
— Погадать, погадать, — ответила цыганка деловым голосом.
Они зашли за куст.
— Что-то я вас не понимаю, — начал Костя.
— Позже поймешь. Лет через пятьдесят, — роясь в клеенчатой сумке, ответила цыганка. Она вытянула помятый журнал, в котором Костя узнал популярную польскую “Пшиязнь”. На обложке красовалась какая-то эффектная блондинка с несколько раскосыми глазами.
— На твою жену очень похожа.
— Чью жену? — вдруг разволновался Костя.
— Твою.
— Ха, и где же она живет, эта моя жена?
— Она здесь давно не живет. Там она живет.
И цыганка стала тыкать коричневым пальцем в небо. Костя со страхом таращился на сумасшедшую.
— Вы меня с кем-то спутали. Как меня звать? — совсем протрезвел Костя.
— Константин Николаевич, — улыбнулась цыганка и назвала Костину фамилию. — Еле тебя отыскала. — Она дотронулась вдруг до кончика его носа и добавила: — Непутевый.
У Кости даже рот приоткрылся. Он силился разглядеть в цыганке нечто потустороннее. Смуглое лицо, пестрый платок с узлом на виске, большие серьги, монисто из нанизанных на шнурок монет. Дальше какие-то пятна: зеленое, красное, черное — цыганка как цыганка.
Вдруг она повернулась и пошла сквозь кусты к обрыву. Остановилась, обернулась и погрозила пальцем:
— Поменьше бы тут шалил. Очень она огорчается.
И продолжала свой путь. Костя сорвался с места — и за ней:
— Стойте, тут обрыв!
Ломая ветки, он достиг обрыва, но никакой цыганки не увидел.
Возникшая от неприятного сна тревога немного утихла. Выбрав из пачки украденных меню книжечку с золотым тиснением “Савой”, Костя уселся завтракать. Он почитывал названия блюд и тянул чаек из большой синей кружки с желтым именем “КОСТЯ”. Холодильник был пуст, но это было кстати: вчерашние перегрузки не давали проснуться аппетиту.
— Акантология! — ни к селу ни к городу громко произнес Костя. Он обожал произносить вычитанные из словарей мудреные слова. И так же громко, как иногда разговаривают сами с собой одиноко живущие, себе же разъяснил: — Это, сударь, острословие, едкая насмешка или остроумное выражение. А вы, мон шер, что подумали?
Захлопнув меню, встал, потянулся и пошел к двери. Подхватил кейс и плащ, затворил за собою дверь с висящей на ней картонкой с корявой надписью: “Оташла на 15 мин.”.
Дверные створки трамвая лязгнули перед носом.
— Открой! — помахал Костя водителю.
Тощий водитель поднял подбородок, отвернулся и тронул трамвай.
— Акефал хренов! — разозлился Костя и ударил кулаком по отъезжающему вагону.
— Извините мою назойливость, молодой человек, — прикоснулся к Костиному рукаву интеллигентный старичок в панаме; внешний вид старичка говорил о нем как о несчастном, коему не нашлось местечка на последних отплывающих из Новороссийска к турецким берегам транспортах барона Врангеля, — кем вы окрестили этого малосимпатичного вагоновожатого?
— Безголовым недоноском назвал я этого гнусного водителя конки, ваше степенство! — отрапортовал Костя.
