Мария Свешникова - М7
Сабина, поймав на себе взгляд пенсионерки, заходящей в подъезд после прогулки, впервые почувствовала себя той самой шлюхой в маленьком уездном городке. Когда мужик в лифте запустил свою потную ручонку ей под блузку с широким кружевным воротником, ей вдруг сразу подумалось: «Все об этом узнают, меня засмеют, а потом накажут». Сабину смущал не сам факт, а возможность его огласки. «Ненавижу!» ― прошипела она, открывая тяжелые деревянные двери высотки. Как вдруг что-то сладкое брызнуло на нее с асфальта.
В нескольких шагах, возле серебрящейся лужи, заляпанной инеем словно краской, лежал огрызок яблока с целым, не поранившимся при падении, черенком.
Огрызок выбросила сквозь форточку Катя ― уж слишком липкими становились руки, а репертуар песен все больше соответствовал ее вкусу: все пели с хрипотцой, в горле саднило, струны натягивались и дрожали, не в такой же момент идти до мусоропровода.
Сабина подняла глаза и в окне лестничного пролета заметила «компанейскую шлюху» в черной майке. Она махала рукой и знаками извинялась за огрызок. «Прости меня...» ― послышалось с четвертого этажа. Сабина послушно кивнула, но лица девушки так и не запомнила. Больше они с Катей уже не встретятся взглядом, не перекинутся и словом, никогда не вспомнят об этих столкновениях на перекрестке судеб, однако сломают друг другу жизнь. Палач как жертва. И жертва как палач.
Иногда трагедия не требует фашистских изуверов, достаточно просто женщины, неразделенной любви к своему отцу и поисков его в случайных встречных.
* * *Палача выберут через десять лет. Жребием судьбы.
Из-за серого панельного дома в промышленной части города выползет, аккуратно расправив лучи, как горделивый гриф, солнце и прошепчет миру: «Да будет свет! И будет хорошо!» Только вот гарантий не оставит в письменной форме, что в этом «хорошо» останется кто-то из них.
И день придет, расположится уверенно на дороге жизни и осветит маслянистыми лучами засмоленный город. День не делит людей на хороших и плохих, не берет взяток и дарит солнце и свет миру целиком без частностей и условностей: кухарке, которая в теории могла бы управлять страной, физруку, на практике имеющему возможность возглавить партию, и самым обычным людям, которые отображаются на карте мира маленькими, сумбурно передвигающимися точками, исчезновение которых не меняет ничего в скромном и автономном явлении «жизнь».
Одна из тех, о ком шла речь в начале, с остывшим сердцем и оледеневшей душой, как бродячая псина, оторвавшаяся от стаи, заскулит под дверью, за которой ее никто никогда не ждал. Это место будет именоваться домом.
Ее будет пронзать ненависть к матери, одиночество, страх темноты и серебряных ложек с незнакомыми инициалами далеких предков, будет передергивать от широких гардин, шумно качающихся под натиском ветра, протирающих полами паркет. Она учует запах хлорки, доносящийся с лестничной площадки, перед глазами сразу нарисуется Люся из школьной столовой, которая заставляла окунать дряхлые ошметки тряпок с расползающимися волокнами в пахнущий хлоркой таз, отжимать, стряхивая что-то похожее на блевоту, и протирать этим столы после завтрака. Тошнота подступит к горлу, она прыгнет в машину и решит первый раз в жизни сказать «Я тебя люблю» в надежде на спасение и новую жизнь.
Она возложит все свои чувства, мечты и страхи, как несчастную жертву, приглянувшуюся эгоистичному жрецу, на алтарь ― к ногам мужчины. А он, скупой на эмоции, разумный и, по собственному мнению, человечный, босыми ногами раздавит все, как виноградную жижу, сочащуюся сквозь пальцы в гранитном лагаре.
Мужчина не заметит. Он просто ничего не заметит и не ощутит, когда, сидя на застекленной лоджии серого панельного дома, откроет вечернюю банку пива с хлопком и алюминиевым скрежетом, со смаком закурит, иногда поглядывая на далекую, но все равно родную женщину, смиренно листающую книгу на старой софе. Он не почувствует, что видит эту немую семейную сцену в последний раз, что больше их дыхания не будут бродить по одной квартире, иногда согревая замерзшие кисти. И зачем-то возьмет трубку, когда ледяным дыханием его разбудит телефон.
Холодная душой попросит один разговор. Он придумает нелепое оправдание для жены, соберет с консоли из карельской березы мелочь на сигареты, демонстративно не возьмет ничего, кроме телефона, и спустится в закат. Сядет в машину, раздастся вопль. Она будет кричать «Я тебя люблю» и жать на педаль газа, а он, сколько станет возможным, будет отмалчиваться. В какой-то момент останется лишь скольжение по торговому пути от Москвы до Китая, а указатель «М7» тревожно отразится в зеркалах, напоминая, как далеко они зашли.
Трасса давно накропала имена тех, кто свернет с пути.
* * *Небольшая темно-серая машина, которая, если бы не горящие, как глаза филина, фары, сливалась бы с асфальтом в единое серое месиво, сохранит в себе мысли. Женщина будет перебирать в голове скороговорки ― те, что родом из детства. Вспомнит Сашу, поедающую сушки на шоссе, колпаки, что сшиты не по-колпаковски, покосится на колокола храма Преображения Господня, выглядывающие на М7 с Леоновского шоссе, и снова начнет шевелить губами, сожалея об украденных кораллах и кларнете. Как просто выговорить Карла и Клару, как трудно сказать «Я тебя люблю».
Вот-вот машина пробьет ограждение и с воем разодранного железа и пластика рухнет в кювет. Все произойдет за секунду, женщина решит проститься с холодом и стать свободной, улыбнется и выкрутит руль на восток. Жаль, что у воспоминаний нет замедленной съемки ― только обрывки, вспышки, голоса.
Понимание случившегося придет с запозданием. Следующим рейсом.
Но холодная душа согреется, а женщина на миг станет свободной и счастливой.
...Видит Бог, она слишком долго хотела любви...
* * *Мужчина очнется, раскинув руки на грязном снегу, ему вдруг захочется найти глазами Большую Медведицу, созвездие Ориона и Полярную звезду. В своих поисках он начнет перебирать и пересчитывать звезды с севера на юг. Надумает закурить, но что-то ему помешает ― то ли природная лень, то ли сломанная ключица.
Женщина отстегнет ремень безопасности, вытолкнет ногами покореженную дверь и размеренными движениями выберется из разбитой машины на снег... Она несколько раз попытается поднять правую руку, чтобы стряхнуть с себя осколки и поправить растрепанные волосы, но рука не двинется и обмякнет, как флаг в дни траурные и мрачные. Она несколько раз окликнет мужчину по имени. Он попросит немногого ― сигарету и огня. Женщина вытащит из растерзанной машины поблескивающую черную сумку и станет вываливать все содержимое наземь. Вскоре она найдет смятую пачку, левой рукой, той, что останется целой, чиркнет зажигалкой и прикурит, опустится на колени и даст мужчине затянуться из своих рук.
― Ты простишь меня? Я же просто хотела быть рядом... Пусть даже так... ― шепнет она, глотая слезы и промакивая рукавом их ручьи на бледных щеках.
Она будет повторять слово «прости» как скороговорку, как католические литании, как алфавит в первом классе, пока нижняя губа не задрожит от холода и ужаса. Мужчина улыбнется и, взяв за ледяную ладонь, притянет девушку к себе. Она еще раз прошепчет «прости», а потом ляжет в длинной шубе из шиншиллы в грязное дорожное месиво из снега и соли, коснется его прохладных губ с привкусом крови, далекого кофе и сигарет.
И они будут целоваться до приезда скорой. В голове будут крутиться слова из фильма «Богиня»: «Любовь ― это не мясо, но что-то кровавое». Мужчина поясницей растопит снег, а заодно и сердце одной из двух девочек, встретившихся взглядом в высотке на Котельнической набережной.
Другая же... будет лежать на горчичного цвета софе с потертыми оборками и шатающейся спинкой, листать раритетное издание «Христос и Антихрист» Мережковского. Но где окажется Сабина, а где Катя, определит жребий... Им судьбой заложены увесистые камни и преграды на извилистой тропе под названием М7, и на потрескавшемся асфальте детским почерком выгравировано: «Палач и жертва. Жертва и палач».
М1. Мечты
Мечты наших родителей: несбывшиеся
1985–1991
В том тоталитарно-наивном мире правила партия, цензура и джинсы Levi’s. Еще не играл «Ласковый май». И постоянно рождались дети, а сам демографический бум начала восьмидесятых походил на бравый марш молодых матерей под Ricchi e Poveri. В восьмидесятые Екатерины не называли себя «Кейт» и «Кати», а имя Емельян звучало гордо, да и сама жизнь еще не укладывалась в пластмассовую коробочку с экраном и встроенным модемом.
Катя Григорьева родилась в хорошей добропорядочной семье с корнями, фамильным достоянием, дедом-академиком по отцовской линии. Сейчас ее даже по паспорту зовут Кати Григ, а о семье и происхождении она никому не рассказывает. Говорит, что одна у мамы. И мама у нее одна. Как они вдвоем смогли за четверть века растерять семью? Ведь все так хорошо начиналось. Приветливый кумачовый флаг с серпом и молотом и халявные поездки в санаторий «Морская жемчужина» в Юрмале, сосны, окаймленные янтарем, журнал «Иностранная литература» и маленький ребенок. Мать Кати была счастлива. Они с мужем мечтали поменять свою комнату в коммуналке на Таганке, где ютились с бабушкой Кати, на полученную от государства небольшую квартиру в Балашихе или Люберцах. Отдать ребенка в только построенный из бело-голубых панельных блоков детский сад ― такой же, как сотни и сотни тысяч соседних. Потом в школу ― панельную пятиэтажку, как и во всех дворах. И дать все то важное и обязательное, о чем печатали в газете «Советская культура». Виной тому пропаганда теории равенства и единства.
