Мигель Сильва - Лопе Де Агирре, князь свободы
— Я люблю тебя, Лопе де Агирре, — тихо говорит она.
— Не мешайте сидра с наваррским вином, Антон Льамосо, — говорю я ему, на него не глядя.
Антон Льамосо послушно следует моим советам, и добрым, и дурным. Он выше меня, сильнее, но ведет себя так, будто я ему указчик. Добровольное рабство его души началось, видно, после драки, которая случилась у нас на площади Святой Марины давным-давно, когда мы еще в школу ходили. Антон Льамосо, волосатый и бровастый, угрюмый и неряшливый, с младых ногтей походил на медведя, за шкуру которого муниципальные власти дают вознаграждение в десять дукатов. Его непобедимая рука без перебоев метала мяч в стену церкви. Мне никогда и мысли не взбредало подраться с ним, потому как считал, что я родился не для того, чтобы меня избивали. А драться пришлось в день, когда я меньше всего об этом думал, но уж если кровь мне ударит в голову, тут мне ни страх, ни опасность нипочем, как говорит мой дядя Хулиан, я оборачиваюсь Фамонгомаданом с Кипящего озера.
— Карлик Агирре, — сказал мне Антон Льамосо в то воскресенье — Праздник входа в Иерусалим — на площади Святой Марины, — ты умеешь бить в тамбурин?
— Не называй меня карликом, я не карлик, — ответил я ему.
— Ладно, карлик Агирре, я не буду называть тебя карликом, хотя весь Оньяте считает, что ты карлик. — И он расхохотался.
И тогда я дал ему кулаком в лицо, хотя он сильнее меня и выше, но кровь мне ударила в голову, дядя Хулиан. Антон Льамосо набросился на меня, словно боевой бык, я вмиг оценил свои возможности, ловко увернулся и левой ногой подставил ему подножку, Антон Льамосо грохнулся головой о мостовую, и, прежде чем он попытался подняться, я уже пинал его ногами справа и слева по голове, к несчастью, на мне были подбитые гвоздями башмаки, но я не мог остановиться, пока он не потерял сознание и не набежали братья из Святого Мильана и не оторвали меня от него, чтобы я его не убил; Антон Льамосо неделю провалялся в постели с забинтованной головой и затекшими глазами, долго не ходил в школу и не разговаривал со мной до самого дня святого Михаила, а к празднику все быльем поросло, Антон Льамосо не злопамятный, и мы опять стали друзьями, Антон играет на барабане, а я — на альбоке. Чем дальше, тем больше прислушивается он к моим словам, я объясняю ему чудеса, которых он не понимает, к примеру рождение Нового Света без малого сорок лет назад, как сам ты мне это объяснял, дядя Хулиан.
— Не пей больше, Антон Льамосо, ты пьян, как семь бочек, — говорю я ему.
Он злится на упрек, он не считает себя пьяным, он швыряет деньги — расплачивается и кричит:
— А теперь пошли бросать в реку шлюх, приглашаю тебя, Лопе де Агирре! — И хохочет.
— Пошли! — отвечаю я, к его удивлению, и твердым шагом выхожу из таверны, а он за мной следом.
Из всех тварей земных больше всего я ненавижу и презираю проституток и французов. Французов — за то, что грешат скаредностью, мелочностью и ростовщичеством. Они приезжают в Оньяте делать деньги, им неважно, каким способом, сперва монеты оседают в их матрацах, а потом во Франции. Что же касается проституток, дядя Хулиан, то слов не хватает выразить, чем они мне противны, но, господи помилуй, как же я их ненавижу. Один-единственный здравый указ издал наш главный алькальд, он гласит: «Десять дней тюрьмы тому, кто даст приют в своем доме приблуднице».
Публичный дом, стоящий на краю самой захудалой улицы города, издали заметен по жалобному фонарю. На двери — кабанья голова с ощеренными клыками. Антон Льамосо бессовестно пьян, от вина он становится совсем скотиной, и лучше, если бы он вообще помалкивал.
— У моего брата Эстебана есть лодка, ночь такая красивая, звездная, река — как стеклянная, приглашаем вас покататься на лодке, — говорю я.
Обе женщины — бискайки, из Бермео, должно быть рыбачки, которых бросили мужья, а не настоящие проститутки. Та, что в теле и с задом першеронской кобылицы, достается Антону Льамосо. Маленькая, с мордочкой как у сардинки, которая не говорит, а чирикает точно воробей и от которой пахнет вареными мидиями, идет рядом со мной и не выказывает никакого восторга по этому поводу.
У берега Олабарьеты стоит на привязи лодка. При чем тут мой брат Эстебан! Понятия не имею, чья она, эта лодка! Антон Льамосо спускается в нее первым и милосердно протягивает руки двум магдалинам, я спускаюсь последним, сажусь на весла и зигзагами вывожу лодку на быстрину.
Наши неосторожные гостьи не успевают рассмотреть стеклянную реку, насладиться сиянием звезд. Антон Льамосо обеими руками сталкивает першеронку, необъятные ягодицы шлепаются о воду, поднимая брызги и завихрения. Стоя в скользящей лодке, он берет маленькую на руки, точно грудное дитя, и тихонько выпускает в воду. Проститутки умеют плавать, они из Бермео, так что утонуть не утонут. Великанше удалось ухватиться за левый борт, я бью ее веслами по пальцам, еще раз и еще, и она снова погружается в воду, как огромный кит! А другая, моя сардинка, сидит на глинистом берегу, хнычет как дурочка, пересыпая стоны злобными проклятьями.
Мы оставляем их мокрых, охрипших, несчастных. Мы возвращаемся в город, и Антон Льамосо останавливается у первого же фонтана помочиться на каменную львиную гриву.
— Знатно повеселились, Лопе де Агирре! — говорит он и хохочет.
На похоронах отца только и было разговору что об Индиях, о Новом Свете Христофора Колумба, о великой сокровищнице, вскрытой тремя испанскими каравеллами. Отец лежит в деревянном гробу, гроб такой свежий, что пахнет деревом, а не гробом с покойником. Отвердевший и зЛострившийся, как у кречета, профиль ножом выпирает из бледного, мягкого, женоподобного отцовского лица. Кажется, что он не умер, а просто задумался, хотя», сказать правду, живым он не переводил времени на размышления: ворчал и работал. Сперва был дровосеком. Под конец не по плечу ему стали огромные деревья. Он смирился и принялся пахать землю, разбрасывать семена, жать хлеб.
Отец был суровый и упорный старик. Он обламывал палки о бока сыновей, пока им не исполнилось шестнадцать; и младшему, Лопе, перепадало куда больше, нежели старшему, Эстебану. А причин, чтобы их дубасить, хватало: то опрокидывали кастрюлю кипятку на нищего, то, поймав кота сеньоры Микаэлы, вздергивали его на самом высоком суку соседнего бука, то ночью отдирали доски на мосту Субикоа, по которому на рассвете должны были пройти торговые караваны, разводили скорпионов, чтобы напустить их потом в постель старым богомолкам, а как-то раз даже вымазали дерьмом одеяние святого отца Каликсто.
Все только и говорят что об Индиях, никто внимания не обращает на латинские молитвы брата Педро-мученика, ни на осторожный плач матери, ни на дождь, спокойно льющий во дворе. Когда колокол пробил четыре, дядя Хулиан и другой старик в трауре подходят к усопшему, и Лопе де Агирре с Эстебаном тоже подходят, на плечах они понесут его до кладбища, это от дома недалеко. Часовня у кладбищенских ворот шлет богу мольбы прямо со стен. На дорожке, ведущей к могилам, восторженно живописуют смерть два креста орехового дерева, на коих художник изваял черепа, кости и саваны. Гроб зарывают без лишних слез, брат Педро-мученик кропит святой водой мокрую от дождя землю, и молча, опустив головы, все идут с кладбища — сорок человек идут друг за дружкой под дождем и, завернув за первый же угол, снова заводят разговор об индийских землях, о конкистадорах, о золоте. В Стране Басков, в Испании, во всем Старом Свете ни о чем другом нынче и не говорят.
БРАТ ПЕДРО-МУЧЕНИК (из ордена Святого Воскресения, родом из Сеговии, духовник всего семейства). Ступай в Индийские земли, Лопе де Агирре. Испания наша избрана богом для охраны твердыни его учения, для сражения без передыху с ересью и язычеством. Более семи веков, со времен Пелайо до Фердинанда [2], бьемся оружием, зубами и клыками за свободу иберийского льва, против мусульманского ига, хотим выбросить с нашей земли их фальшивого Аллаха вместе с его лживыми халифами. ДОН МИГЕЛЬ ДЕ УРИБАРРИ (мой крестный отец, владелец гипсовых мастерских и мельниц). Ступай в Индийские земли, крестник. В индийских морях жемчужины — величиною с орех, в индийских горах изумруды — с яблоко. Крыши в городах там крыты серебром, воду пьют из агатовых кувшинов, а дети играют не камешками, а бирюзою.
МОЙ ДЯДЯ ХУЛИАН (мечтатель, поклонник рыцарских романов и школьный учитель). Ступай в Индийские земли, сын мой. Подвиги Амадисов и Галаоров [3] не лживые выдумки, хотя повсеместно считаются измышлениями. Не придуманы деяния греков и римлян, которые воспеваются трубадурами. И сказочные миры, что видим в мечтах, — не фантазии. Реки и озера в Индийских землях подобны пресноводным морям, из их глубин по ночам поднимаются многоголовые гидры, и у каждой головы из ноздрей пышет пламя.
ХУАНИСКА ГАРИБАЙ (в Арансасу, когда смолкают колокольцы). Ступай в Индийские земли, nere maitia [4]. He для того ты родился на свет, чтобы жить последышем, не для того родился на свет, чтобы жениться на мне или другой девушке из наших лачуг, не для того ты родился, чтобы отчий дом сковывал твой полет. БРАТ ПЕДРО-МУЧЕНИК (словно с амвона). Ступай в Индийские земли, Лопе де Агирре. Мы прогнали с нашей земли евреев, дабы оберечь себя от их нехристианских песнопений, от их лукавой мудрости. С силой, не знающей себе равной, обрушили мы десницу святой инквизиции, без лишних раздумий карая всякое искажение веры и оскорбление святейшего папы. Близок час, когда мы смирим гордыню неверных Сулейманов, кои вновь угрожают христианскому миру гнусною властью Ислама. Мы сотрем со страниц истории на веки вечные имя Мартина Лютера, отродья Каина и Вельзевула, который проповедует раскол нашей церкви и низвержение символов нашей веры. МОЙ КРЕСТНЫЙ ДОН МИГЕЛЬ ДЕ УРИБАРРИ (отрываясь от синей конторской книги, где он ведет счета). Ступай в Индийские земли, крестник. В Индийских землях бескрайние поля засажены сахарным тростником, хлопком, индиго; земля стократно воздаст тебе за труд в поте лица. Король за твою верную службу дарует тебе в собственность многих индейцев, они денно и нощно будут трудиться, приумножая твое имущество. Но все это затмевает блеск золота. Не колдовского золота алхимиков, не золота, кое варят в своих кастрюлях евреи и каталонцы, но золота истинного, того, что господь заложил в землю, дабы люди взяли его себе на благо. Храмы там из чистого золота, принцы купаются в золотой пыли, индейцы отдадут тебе тяжелые золотые бусы в обмен на осколки зеркала.
