Марико Коикэ - Без аккомпанемента
Бар находился в подвале. Я не стала вызывать лифт и спустилась вниз по аварийной лестнице.
В самом дальнем углу подвального этажа виднелась необычная для такого места старинного вида дверь, сколоченная из простых досок, которая и служила входом в нужный мне бар. Стоя перед ней, я пыталась собраться с духом, как вдруг распахнулась дверь соседнего заведения и оттуда нетвердой походкой вышел пьяный мужчина, которого поддерживала хостесс. Из-за открытой двери послышались шумные звуки пения под караоке. Выкрашенная в рыжий цвет хостесс с интересом взглянула на меня.
Мне вдруг страшно захотелось взбежать вверх по лестнице и немедленно вернуться в гостиницу. За этой дверью я встречу Сэцуко! Какие чувства она испытает, увидав меня? А вдруг она не захочет снова ворошить в памяти те страшные события и сделает вид, что просто не узнала?
Не сводя с меня глаз, рыжеволосая хостесс что-то прошептала своему нетрезвому спутнику. В ответ тот обнял ее и раскатисто захохотал. Я отвела глаза и решительно толкнула дверь.
В маленьком баре царил полумрак. Барная стойка и две отдельные кабинки. На закопченных стенах, покрытых белой штукатуркой, несколько афиш джазовых концертов. Из всех посетителей было только двое мужчин. Они сидели за стойкой.
Когда я вошла, мужчины и две женщины, что стояли по ту сторону бара, разом посмотрели в мою сторону. Одна женщина была очень молода, а вторая — средних лет. Я продолжала неподвижно стоять у входа, покуда не поняла, что вторая женщина без сомнения и есть Сэцуко Домото.
— Заходите, пожалуйста! — не узнав меня, слегка отсутствующим тоном произнесла Сэцуко и тут же отвела взгляд. Похоже, она была целиком поглощена приготовлением закусок. Один из посетителей, повернувшись к Сэцуко, отпустил какую-то шутку. Та, склонив голову, тонко улыбнулась. Я прошла в кабинку и неслышно уселась за столик.
В баре играла музыка, но я даже не понимала, что это за произведение. Выпрямив спину, я, не отрываясь, глазела в сторону барной стойки. Сэцуко продолжала посмеиваться остротам посетителя. На ней было темно-коричневое платье. Волосы ровно подстрижены под ушами в стиле «боб», мочки ушей украшены миниатюрными жемчужными сережками.
Она по-прежнему была очаровательна. Сэцуко всегда отличалась тем особым типом красоты, который вызывает у окружающих женщин зависть, граничащую с ненавистью. Какую жгучую ревность возбуждали во мне когда-то эти глаза, этот нос, эти губы! Сколько нелепых фантазий насочиняла я, глядя на точеное лицо этой женщины, так похожее на лицо ее младшего брата!
Молодая длинноволосая девица манерной походкой подошла ко мне за заказом. Немного поколебавшись, я попросила: «Коук-хай»[4]. Девица с недоумением посмотрела на меня. Желая обратить на себя внимание Сэцуко, я слегка повысила голос и еще раз громко произнесла: «Коук-хай, пожалуйста!» В явном замешательстве девица оглянулась и посмотрела на Сэцуко, которая стояла за стойкой бара — то ли она никогда не слышала о таком напитке, то ли хотела уточнить, есть ли у них «Кока-кола».
Все еще улыбаясь, Сэцуко посмотрела на девицу. В следующий момент ее взгляд скользнул в сторону и остановился на мне. Я же, затаив дыхание, глядела прямо на нее. Она сжала рот в плотное кольцо и замерла неподвижно.
Все окружающие звуки вмиг исчезли. Живой огонек в глазах Сэцуко на мгновение потух. Красивые алые губы слегка приоткрылись. Я попыталась изобразить подобие улыбки. Не знаю, удалось ли мне это — во всяком случае я честно старалась.
Сэцуко медленно вышла из-за стойки. Мужчины наперебой продолжали сыпать глупыми остротами, но она даже не удостоила их взглядом.
Подойдя поближе, она внезапно остановилась и крепко закусила губу. Длинные ресницы мелко задрожали, словно колышемые ветром метелочки мисканта.
— Кёко-тян[5]? — спросила она. — Кёко Нома?
По-детски кивнув головой и не найдя, что сказать, я глубоко вздохнула и с силой сжала руки под столом.
— Я попросила «Коук-хай»… — вымученно улыбаясь, произнесла я. — Но сейчас, поди, такую древность уже не подают?
С таким видом, будто она вот-вот расплачется, Сэцуко улыбнулась и сказала:
— Я сделаю. Сделаю, сколько пожелаешь.
Я кивнула:
— Помнишь, как часто мы пили Коук-хай в молодости? А знаешь, лучше смешай две порции. Мне и тебе.
У Сэцуко еле заметно дрожали губы. Некоторое время она неподвижно стояла, глядя на меня.
— Как ты поживаешь? Все в порядке? — спросила я.
Сэцуко кивнула.
— А ты как? — спросила она.
— Тоже хорошо, — ответила я.
Сэцуко несколько раз мелко покивала головой, вытерла мизинцем наружные уголки глаз и снова улыбнулась, теперь уже открыто и радостно.
Она вернулась за стойку и начала готовить «Коук-хай», а я достала из сумочки сигареты и закурила. Дрожь в руках еще не унялась, но мне это уже не мешало. В баре негромко заиграла песня группы «Роллинг Стоунз» «Эз тиарз гоу бай».
Двадцать лет назад одна моя подруга по имени Эма обожала Мика Джаггера. «Морда у него, конечно, неприятная, как у обезьяны, — говорила она, — но зато какой голос, какая аура! Мик, он даже когда состарится, будет таким же душкой. И Юноскэ с Ватару тоже. У них аура такая же, как у Мика, тебе не кажется?»
Я тогда не нашлась, что ответить. Не знаю почему, но я совершенно не могла представить Ватару и Юноскэ в возрасте за пятьдесят.
Я тогда еще ни о чем не знала. Как-то умудрялась жить и ничего не знать. Хотя, может быть, именно в тот момент, когда Эма завела со мной разговор про Мика Джаггера… про то, как Ватару и Юноскэ станут старыми… именно тогда где-то в глубине души я начала слышать гул тревожного набата.
Мик Джаггер благополучно состарился. Он и сейчас поет те же песни, распространяя ту же ауру. А Ватару и Юноскэ остались лишь на пожелтевшей фотографии, где они улыбаются, словно две статуи.
Если бы они по-прежнему жили в Сэндае, я могла бы увидеть, какими они стали. Увидеть, как поредели их волосы, послушать разговоры двух мужчин, которые, как и большинство их сверстников, уже заняли бы в жизни позицию закоренелых консерваторов.
Но зимой тысяча девятьсот семидесятого года произошли события, после которых Ватару и Юноскэ навсегда исчезли из моей жизни, так и не поведав свою без сомнения самую большую тайну.
1Последний год старшей школы[6] я жила у своей тетки. Мой отец, служащий фирмы, проработал в сэндайском филиале своей компании всего полтора года, когда его перевели в головной офис в Токио.
Из-за того, что отца постоянно переводили по службе, я к тому времени уже успела поменять шесть школ. Три начальных, две средних, одну старшую…
Первый иероглиф моего имени, Кёко, очень сложный и дети обычно не знают, как он читается. Наверное, поэтому, когда я в очередной раз переходила в новую начальную школу, учителя в первый день крупно писали мое имя на доске, а справа азбукой приписывали правильное прочтение.
Стоя перед классом, под прицелом множества любопытных взглядов, на фоне написанного на доске собственного имени я чувствовала себя не столько смущенной, сколько униженной. Тем не менее, как велела мне мама, я улыбалась как можно приветливее и, кланяясь, говорила: «Здравствуйте!» И никогда не забывала кратко и интересно рассказать о себе.
Первое время в каждой новой школе все одноклассники относились ко мне в целом доброжелательно. Однако с распростертыми объятиями никто бросаться не спешил. Они предпочитали наблюдать за мной на расстоянии, подобно обезьяньей стае, готовой тотчас же растерзать новичка, стоит ему только оскалить зубы.
Для того чтобы одноклассники поняли, что я весьма занятная девочка, в которой нет ни капли снобизма, мне порой приходилось опускаться до откровенного шутовства. Уподобляясь добродушной веселой выдре из сборника басен, одобренных Министерством образования Японии, я отпускала разные вздорные шуточки, пытаясь рассмешить окружающих. Если же я рассказывала что-то забавное, но никто не смеялся, мне ничего не оставалось делать, как смеяться самой.
Удивительно, но в какую бы школу я ни переходила, у меня обязательно появлялись друзья. Причем это всегда были как на подбор дети совершенно определенного типа — миролюбивые, сильные духом, но физически способные сломаться от дуновения ветерка. Самоуверенные отличники, втайне лелеющие мысли о своей исключительности, меня избегали, а их противоположность — ученики, у которых на лице был написан комплекс неполноценности, тоже имели со мной мало общего.
Месяца через три заканчивался испытательный период, во время которого я чувствовала себя единственной еретичкой среди целого класса единоверцев. Потом проходило полгода, потом год, в классе наконец-то появлялись свежие новички, и только мне казалось, что я уже могу вздохнуть свободно, как я снова стояла перед классом — на этот раз, чтобы попрощаться. А через несколько дней уже на новом месте, в другой школе я опять улыбалась и кланялась, стоя спиной к доске, на которой крупными иероглифами было выведено «Кёко Нома».
