Ксения Кривошеина - Недоумок
Она была старше его на два года и казалась уже почти девушкой.
Однажды ночью он проснулся оттого, что услышал, как она всхлипывает, потом громче, потом тишина. Спала Ланочка в коридорчике, прямо перед верандой.
«Странно, почему она плачет?» — подумал Шурик. Он прислушался к какой-то возне, шепоту, вроде голос деда, а кто-то скулит, потом дед закашлялся, хлопнула калитка, залаяла соседняя шавка. «Значит, он вышел покурить», — подумал мальчик и провалился в сон.
На следующее утро он проснулся поздно, в доме тихо, радио уже передает сказку. Лана, видно, пошла к соседней подружке, они любят вместе секретничать. Шурик еще полежал под простыней, послушал вкрадчивый голос чтеца про Оле-Лукойе и вышел в огород. В конце участка он увидел фигуру «отца», который возился в своем парнике. Шурик побрел к нему. Странно, дед курил. Обычно он говорил, что женьшень не переносит дыма и микробов. Не вынимая изо рта бычок «Беломора», он остервенело выкапывал китайские корни из земли.
— А где Ланочка? — спросил Шура.
— В Москву уехала, — ответил дед.
— Почему? Вроде она не собиралась…
— Не знаю, — мрачно буркнул «отец».
В воскресенье вечером они вернулись в Москву, и Шура позвонил сестре. К телефону подошла тетка.
— Лана больна, она не может с тобой говорить…
— Она поедет со мной на дачу в следующую субботу? — спросил Шура.
— Нет, на эту проклятую дачу она больше никогда не поедет, — тетка заплакала, перевела дыхание. — И скажи своему «отцу», что я ему больше не дочь. Так ему и передай! — В трубке послышались короткие гудки.
Все это было для Шурика непонятной загадкой, все в его голове перевернулось, он присел на стул рядом с телефоном и долго рассматривал узоры арабского ковра.
Утром он увидел красные от слез глаза бабушки. Она собиралась ехать на другой конец города к тетке.
Ему было трудно тогда понять, что произошло с Ланой. Почему она уехала с дачки, не попрощалась с ним? Он любил ее и был совершенно уверен, что когда вырастет, то придет к ней домой с букетом цветов и попросит стать его женой. Они будут счастливы. Ему нравилось в ней все, особенно трогательный пушок над верхней губкой, похожий на тонкие усики, они смешно топорщились, когда она смеялась. Он дрожал всем телом, когда трогал ее за толстую русую косу, всегда аккуратно заплетенную, с широкой шелковой лентой. Он любил ее толстенькие, маленькие ножки и вообще всю так плотно сбитенькую фигурку. Весь облик Ланочки, телесный и душевный, вызывал в нем покой, уют, и ему казалось, что только она и есть для него настоящая защита. Что-то подобное он испытывал во время внезапного ливня на детской площадке перед домом: он стремглав кидался под грибок-мухомор из жести и дерева, с красной раскраской и белыми пятнышками, сидел под ним совершенно счастливый, вокруг лились потоки воды, а ему было тепло и сухо. Ланочка всегда знала, как нужно действовать, в школе была круглой отличницей, частенько готовила уроки для него, особенно математику и русский.
Прошло два месяца, как она вышла из больницы. Он позвонил ей утром, тетка была на работе. Теперь подошла к телефону Лана.
— Ланочка, я хочу тебя видеть, ну пожалуйста, — взмолился Шурик. Сквозь слезы и всхлипывание она сказала: «Приезжай».
Дверь ему открыла другая девушка, это была и она, и не она. Похудевшая, стриженная под мальчика, глаза заплаканные и серьезные.
— Ланочка… где твоя коса? — испуганно спросил он.
Она ничего не ответила и прошла в комнату, села на тахту, ее новая юбка из тафты была похожа на пачку балерины, а маленькие ножки были одеты в белые носочки и красные туфельки.
— Скажи мне, что с тобой случилось? Почему ты была в больнице? Я ходил туда, но меня к тебе не пустили, сказали, что детям нельзя…
— Шурик, я не могу тебе ничего сказать, когда-нибудь потом. Но ты должен обещать мне, что перестанешь ездить на дачу к деду… Я его ненавижу, — совсем тихо прибавила она, и по ее щекам потекли слезы. Потом она нагнулась и из-под тахты вынула обувную коробку, перевязанную бурой бумажной веревкой.
— Это тебе на память.
— Что это? — Он взял коробку.
— Нет, ты сейчас в нее не смотри, потом раскроешь, когда домой придешь. — У Ланочки глаза были добрые, и пушок над верхней губкой зашевелился в грустной улыбке.
— Давай в дурачка поиграем, — робко попросил Шурик.
— Нет, я не могу, сейчас придет докторша, и тебе пора идти домой. Я не хочу, чтобы она тебя видела, маме нажалуется…
Шурик вышел на улицу. Было промозгло и холодно не по-майски. Коробка из-под туфель «Скороход», которую он крепко держал под мышкой, прожигала ему бок. Он вышел на бульвар, сел на скамейку и развязал веревку. Сердце его ушло в пятки. На дне коробки, в голубой гофрированной бумаге, лежала толстая русая коса Ланочки.
* * *В середине мая дед совсем переселился на дачу. Бабушка туда не ездила, и он жил как сыч, возделывая грядки, обрезая кусты малины, высаживая новые сорта трав. Была у него мечта — дожить до ста лет.
Московскую квартиру, обставленную немецкой трофейной мебелью, горками хрусталя, коврами, кресла, зачехленные белыми простынями, которые снимались по большим праздникам, Шура не любил. За ним со стены их парадной комнаты вечно зыркали с фотографий лица деда и бабушки в военной форме. Шурику каждый день приходилось проходить через эту залу, чтобы попасть в ванную. Был в этой комнате большой платяной шкаф, который стал для Шуры надежным другом и убежищем. Когда он оставался один или линял с уроков в школе, то залезал в его чрево и прятался за ворохом одежды, аккуратно развешенной на плечиках.
Детская память Шуры запечатлела рассказы о том, что эта квартира досталась деду от выселения какой-то репрессированной семьи. Было в этом слове «репрессированный» что-то унизительное и для него непонятное.
Три раза в неделю приходила к ним домработница, всегда молчаливая, мыла кафель в ванной, паркет во всей трехкомнатной квартире мазала бордовой мастикой, потом надевала щетку на ногу и терла до блеска.
Деда сейчас не было, он теперь жил до глубокой осени на даче, но странное дело, Шурик без него не чувствовал себя хозяином этой огромной территории. Вчера был последний звонок в школе, его вызвали к директору и объявили, что педсовет решил оставить его на второй год в восьмом классе. Записали в дневник, чтобы пришли в школу родители. Пятерки польской дипшколы довольно быстро превратились в тройки и двойки. Особенно ненавистным был ему «слесаренок», учитель по труду. Он издевался над Шуриком, при всем классе говорил, что он «не достоин своего отца, который такой особенный и весь в заслугах, а он — Шурик — не умеет держать напильник», и что «руки у него растут не из того места». Однажды Шурик пошел в кабинет химии, из шкафа взял то, что плохо пахнет, коробок спичек, веревочку промочил, связал, в комочек закатал и под стул «трудовику» приклеил. Взрывчик был маленький, но запаха и дыма много. «Слесаренок» испугался, побежал в учительскую. Кто-то видел Шуру у химшкафа. Все сходилось — это мог сделать только он. Сил отпираться у него не было. Он плакал, умолял не сообщать «отцу», над ним сжалилась директриса, исключение заменили на взятое у него обещание подтянуться до конца года и установили над ним шефство. Знаний у него было ноль, дома он что-то долго врал о дневнике, подделывал отметки. Но наступил конец учебного года, а с ним вернулся страх.
После случая с Ланочкой дед сразу переехал на дачку и будто затаился ото всех. Последние несколько месяцев Шурик жил спокойно. О нем забыли. Но теперь каждый день приближал его к страшной расплате.
Сегодня с утра Шурик мучился от невозможности придумать, как сказать деду о школе. Он один, Ланочки в Москве нет, ее увезли в санаторий, бабушка не в счет. Когда у него бывали такие дни, он залезал в шкаф, в нем хорошо и безопасно. За ворохом старых платьев бабушки, «выходным» костюмом деда, обувными коробками со старыми носками, устроившись на большом тюке с ненужным барахлом, Шурик сидел на дне, как за плотным театральным занавесом. Прижав колени к подбородку, он вспоминал, как прятался здесь от деда в те дни, когда тот выпивал, ругался на бабушку и кричал в пространство: «Всех в подвал и пулю в затылок!» На дне шкафа он мог отсидеться, чтобы не попасть под горячую руку деда, а бабушка говорила: «Шурочка ушел к соседу готовить уроки».
На душе у него сейчас было особенно муторно. Страшно представить, что мог с ним сделать «отец». У него стала кружиться голова от сильного запаха нафталина, и он вспомнил удушливый запах духов матери. Она не приезжала к нему уже несколько месяцев, а бабушка сказала, что «она теперь не одна». Он пошарил в темноте, хотел нащупать дверцу, но вместо этого наткнулся на военный китель деда. Медали, ордена, нашивки, рука его скользнула ниже, вот карман. Сердце Шурика затомилось. В руке он почувствовал что-то гладкое, кожаное и тяжелое.
![Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]](/uploads/posts/books/122361/122361.jpg)
