Шань Са - Императрица
— Да, Высочайшая, очень жаль, — вздохнула другая.
— Ну что ж, не стоит об этом грустить, — сказал исполненный гордости глубокий звучный голос. — В наше время женщины способны совершить тысячу подвигов. Не так давно великая княгиня Солнце Пинь сражалась за дело своего отца, Великого Государя. На ее похоронах Император приказал дуть в боевые рожки и бить в барабаны — честь, коей удостаиваются только мужчины. У твоей дочери выпуклый лоб, чтобы легче улавливать дыхание Неба, огненные глаза, твердая линия подбородка, чувственный рот, и она взяла меч своего отца. Великолепно! Дорогая моя, отныне одевай дочь, как сына, и воспитывай так, чтобы она оказалась достойной своего предназначения. Дочь полководца любит командовать. И я могу предсказать, что она станет госпожой благородного дома воителей!
* * *Вскоре я ощутила, что мне необходимо выйти навстречу миру, а не воспринимать его лишь из колыбели. Будучи не в силах удержаться на ногах, я стала ползать. Всего один шаг к неизвестному требовал слаженной работы всех мышц. Глаза устремлены на ту или иную вещь, уши настороже, рот приоткрыт, готовясь издать беззвучный рык. Я поднимала руку, потом ногу и рассекала пространство.
Надо мной склонялся бородатый мужчина. Закутанный в шелковый плащ с собольим подбоем, он, казалось, приехал издалека, и даже очень издалека. Глядя на этого человека, я слышала быстрый перестук лошадиных копыт, звон оружия, завывания ветра, безумные стоны доступных женщин. И я в возбуждении трепетала от сопровождавшего его запаха зверя, а быстрые и резкие поцелуи едва не сдирали мне кожу со щеки.
За мной внимательно наблюдала маленькая девочка. Меня зачаровывали нежно-розовый цвет и тонкие, деликатные черты ее лица, крепкие ноги, темные глаза и деревянная утка, влекомая на веревке. Вдоволь на меня наглядевшись, девочка протягивала палец и я сжимала его до тех пор, пока она не раскраснеется и не заплачет. «Не делайте больно своей сестре», — увещевала меня кормилица. Откуда ей было знать, что и через много лет, как в эти дни детской невинности, Старшая Сестра будет умолять, чтобы я стала ее палачом.
На девятый год эры под девизом «Воинской Доблести» Император отрекся от престола в пользу сына. А двенадцать лун спустя новый владыка отозвал моего Отца из благородной провинции Янь, куда он был отправлен по делам государственной важности, где только что подавили восстание Ли Цзяо Чаня.
Мне было два года. Я бродила, спотыкаясь о деревянные лари, крытые промасленной тканью повозки и ничуть не подозревая, какую боль испытывает удаленный от Императорского двора Отец. Лошади и волы брели по бесконечной, уходящей за горизонт дороге. Я выглядывала в щелочку и впитывала в себя этот новый мир. Краски его подрагивали, смазывались, исчезали. Ну и пусть, мы еще увидимся, Чаньань, мой родной город!
Дорога была настолько ухабистой, что я не могла заснуть. Мы ехали по огромной долине, где потрескавшаяся от солнца земля выглядела совершенно бесплодной. Стайки одетых в лохмотья детей падали ниц на обочинах дороги. Меня удивило, что на свете есть настолько грязные и тощие создания. Мать приказала оделять их лепешками, хлебом и рисовой кашей, которую эти несчастные глотали еще раскаленной.
Меня мучило множество вопросов, и я весь день приставала с ними ко взрослым:
— Что такое голод? Зачем надо обрабатывать поля? Как выглядит зерно? Как получают хлеб?..
Пропутешествовав месяц, наши повозки оказались среди окутанных туманом гор. Дорога была высечена среди скал, а внизу грохотала, разбиваясь о камни, река Чжалинь. На вершинах гор то и дело возникали крепости, и военные посты спешили распахнуть перед нами ворота. Воины Империи, люди простые и грубые, пили из надбитых чашек, ели мясо руками, а по вечерам пели и били в барабаны у наших костров. Да еще, по пояс голые, плясали и сражались на деревянных мечах. Всходила луна. И я засыпала, слушая рычание тигров. Потом брезжил рассвет. И птицы бросались встречать солнце. Обезьянки, прыгая с лианы на лиану, с пронзительными воплями спешили укрыться от света. Почему небо краснеет? Почему деревья так неподвижны? Почему перевозчики кинжалами полосуют себе лица, а потом, окровавленные, поднимают якорь и бросаются в поток?
* * *Я привязывала клетки с птицами под навесом. Малиновки, иволги, канарейки начинали гомонить. Уток я выпустила в пруд, серебристых журавлей — на луг, павлинов — среди кустиков камелии. В нашем новом доме привычные вещи уже заняли должное место, повсюду, как по волшебству, появились занавески, а кошки и собаки начали выяснять, кто и где хозяин.
Кормилица одевала меня татарчонком. В синем тюрбане, кожаных сапожках, изумрудно-зеленой рубахе с узкими, вышитыми на манжетах золотой нитью рукавами, я шаталась, как пьяная, и орала солдатские песни.
Четыре года — золотое время. Полная свобода! И я, вскинув руки, летала. Новый сад оказался огромным, настоящим царством. Близилось лето, холмы окутывало марево, небо словно растворилось, жизнь замедляла ход. Присев на корточки, я наблюдала, как у корней деревьев бегают вереницы муравьев, а от нянек отделывалась, убегая в заросли бамбука. По вечерам, не желая спать, до бесконечности задавала вопросы:
— Почему у лягушки такой толстый живот? Почему мошкару отпугивает запах трав, сжигаемых в курильницах? С кем играют в прятки звезды? Почему луна — то круглая, то узенькая? Кому светлячки относят свои крохотные фонарики?
Моя умственная «непоседливость» вновь испугала Мать. И она пригласила бродячего монаха, прославившегося умением проникать в суть явлений этого мира. Тот заверил ее, что никакие злые духи мною не овладели, похвалил мою сообразительность и объявил, что у меня призвание к духовной стезе. На четвертый год под девизом «Чистого Созерцания» моя бабушка с материнской стороны покинула этот мир. Мать спросила, не хочу ли я стать посланницей семьи в монастыре, дабы блюсти траур и молиться о спасении досточтимой усопшей. Мне было пять лет. И я с радостью приняла предложение. Я поклонялась Отцу, и столь важная миссия преисполнила мое сердце гордости, ведь теперь наконец-то мне выпадала не менее важная миссия, чем правителю шести округов и сорока тысяч душ.
Укрепленный город высился над рекой. Бурное течение подбрасывало парусные лодки к самому небу. Из порта было видно гору Черного Дракона. На ее отвесных скалистых склонах сотни круглых отверстий обозначали вход в буддистские храмы, украшенные множеством росписей и статуй. После путешествия на лодке прислужнице пришлось нести меня на спине. Таким образом я преодолела высокие ступени, пересекла сплетенный из веревок мост над долиной и оказалась в монастыре Чистого Сострадания — между небом и землей.
* * *Я утратила как семейное, так и собственное имя. Отныне меня звали Светом Пустоты. Меж тем я не знала, как самостоятельно развязывают пояс, а по ночам просыпалась, зовя кормилиц. Мне не хватало тепла их грудей. Я шарила по ложу, пытаясь сосать покрывало, и, не найдя ни привычно гладкой кожи, ни сморщенных сосков, плакала.
Мать не приезжала в монастырь. Она отдала меня Будде. Что ни день я ждала появления у входа знакомого лица. Время замедлило бег, а в сумерках путь заметали сухие листья.
В этом прославившемся на весь Юг Империи буддистском монастыре теснились более тысячи монахинь. Мое обучение взяла на себя Чистота Разума. Мускулистое тело этой двадцатилетней женщины пахло зеленым чаем, а ее тщательно выбритая голова казалась бархатной, как цветок белого лотоса. Чистота Разума купала меня, растирая толстый живот и тощие ноги. Отвечала на мои вопросы и приобщала к чтению. Она научила меня, как умываться, одеваться, складывать одеяло и петь песни своего родного удела.
Я убирала двор, размахивая метлой на бамбуковой палке куда выше меня. Карабкалась на алтари и вытирала пыль с лиц Будд и небесных владык. На краю водопада стирала себе одежду, отбивая ее о гальку. Заботилась о старых женщинах. Одним, слишком усталым от прожитых лет, поправляла изголовье и выносила горшки; другим, уже потерявшим память, напоминала, что и когда делать. По утрам с деревянной плошкой в руке я старалась вызвать умиление у богатых паломниц и убедить их сделать пожертвование. Вечером, после того как тушили светильники, я устраивала большие представления. Разыгрывая сценки, виденные днем, изображала, как ведут себя светские дамы да наши величественные старшие сестры и как все это расстраивает Будду. Из-под одеял слышались смех и одобрительные возгласы. Я наслаждалась славой, напуская на себя скромный вид.
Мою лучшую подругу звали Закон Пустоты. Это была белая, как снег, козочка, следовавшая за мной повсюду, пока я лихорадочно делала то одно, то другое. Блуждая по храмам, я рассказывала ей о жизни принца Сиддхартхи и о чудесах Чистой Земли. В лесу, взяв веточку дерева, я учила подругу писать. А когда меня мучила жажда, я проскальзывала между покрытых шерстью ног и козочка предлагала мне полное молока вымя.
