Татьяна Москвина - Позор и чистота
Но тут на поиски родителей отправляется отважная дочь. Попав в автомобильную аварию, она с диагнозом «амнезия» оказывается в районной больнице, где ее находят с целью удочерения приемные родители.
Все эти горемыки, иногда как будто что-то вспоминая, ищут друг друга, драматически обрастая по ходу сюжета новыми спутниками жизни.
Сериал имел бешеный успех! Ведь русские и сами такие шандарахнутые, начавшие новую жизнь с исторического нуля и героически пытающиеся что-то вспомнить из прошлой жизни. То царская семья всплывет, то вдруг бесплатная медицина и кружки авиамоделирования эры социализма – но все в дымке, все в дымке…
Я отношусь к людям с четким профессиональным вниманием и приветствую их существование – как это делают водители маршрутных автобусов, для которых каждый человек у дороги заключает в себе потенциальный рублик. Человек – это единственный известный в природе переносчик денег.
Как рыбаки живут морем, а пахари землей, так я живу людьми, человечьей массой. Я ее нутром чувствую.
Воспитывать массы? Ну, это не ко мне, это к фюреру…
Продолжение рассказов Нины Родинки читайте в следующей главе!
………………………………………………………………………..
– Мне больше нравится тот вариант, когда бедную принцессу Эгле злой отчим привязал в лесу на лютую смерть.
– Да, и она от страха пела, пела.
И лес шумел, и ее услышал старый заяц и привел к Эгле зверей, но это все в альбоме, так чего спрашивать по сто раз. Не могу молотить одно и то же.
Страшно лесной – пой, пой
Голод весной – пой, пой
В этом зверином краю надо посметь
петь
На концертах ее глаза отделялись от тела, размножались и плавали в дыму перед каждым зрителем отдельно. Ярко-зеленые глаза кикиморы, лешачихи, рысьего оборотня. (У нее было расщепленное, рокочущее «р».) Глаза попали в его душу, как разрывная пуля. Он понимал жалкий комизм своего положения – стать девчонкой, бегающей за певцом, перевертышем-анекдотом! Он, здоровый самостоятельный мужчина двадцати восьми лет, оказался такой девчонкой. А его кумир, девушка-юноша, ангел-животное, был в натуральном соответствии со своей миссией – недоступен.
Под березкой белой
Чертик норку рыл
Злобный русский ангел
Взял да укусил
Он многого достиг за два года, осторожно ступая шаг за шагом. Его птица отлично знала все повадки охотников. Впрочем, в том плебейском мире, в котором по воле рока жили Блёклый воин и Королева Ужей, мужчины редко хитрили с маскировкой, но били прямо и грубо. Собственно говоря, дичь сама кидалась под ноги, страдая изобилием.
Он сумел отчасти приручить ее – Эгле разрешала ему находиться за кулисами во время концертов, разговаривать с ней, водить ее в рестораны, прогуливаться по городу, иногда позволяла заходить в гости. Он мог держать Королеву Ужей за руку, целовать в щеку при встрече. Он был одним из самых приближенных к ней мужчин – целая карьера! Всего-то за два года. Он хвалил себя за хитроумие и терпеливость. Сегодня она впервые зашла к нему в квартирку на Песчаном переулке, сияющую нарочитой, маниакальной чистотой. Это позабавило Королеву, бестолковуюи анархичную в быту.
– Дай пепельницу.
– Эгле, – сказал он, протягивая раковинку, для нее и куплено, он не курил, – сегодня двадцать восьмое августа.
– Что так торжественно? У тебя дэ эр?
Коротко стриглась, но оставляла длинную прореженную челку и щегольские височки. Глядела сквозь русые пряди как зверинка из травы.
– Нет, дэ эр у меня двадцатого сентября.
– Запомним.
– У меня маленький юбилей – два года назад… это было. Вот… я утром бегал и… увидел твою афишу.
– Два года назад? Где ж это я. А, в Электротехниках. Это когда Сайра надралась и башкой об клавиши брякнулась? Ничего получился звучок, я даже решила закрепить.
Сайра (клавиши), Мойва (бас-гитара) и Горбуша (ударные) были прозвищами участниц ее девичьей команды. Еще до Эгле играли в группе «Живая рыба». Но их фронтвумен, рыжая наркоша Форель, была, как воскликнул поэт, прекрасна без извилин, а потому, когда новоявленной Эгле пришлось обращать рыб в ужей, трупик Форели уже достиг стадии скелетирования.
– Не знаю, почему именно сегодня, но я вот решил… я решил сказать. Я, знаешь, загадал – если придешь, скажу. А ты вот пришла…
Бывают чувства естественные, а бывают сверхъестественные: такова надежда. Каким чудом проникла и обосновалась надежда в душе Андрея Времина? Но у такого чудовища, каковым, без сомнения, является л ….. , есть своеобразная палаческая этика – перед самыми жестокими и кровавыми своими операциями она дает пациенту что-то вроде анестезии.
И вообще, герой должен совершать поступки.
Он зажмурился от страха. Не мог видеть ее лица сейчас.
– Эгле, выходи за меня замуж. То есть… будь моей женой.
Несколько секунд было совсем тихо. Он открыл глаза.
Эгле сидела, широко расставив ноги, опершись руками о коленки. Смотрела на него ласково, без раздражения, потом встала и приобняла героя, взъерошив ему белесые волосы.
– Времин, не мучай себя. Я ни за тебя, ни за кого не собираюсь выходить замуж. Дико даже слышать вообще. Я всерьез тебе говорю, я реально не человек. И потом: я тебя боюсь. Ты страшный. Эта твоя теория чистоты… Чистота спасет мир! Ты еретик… Маньяк вообще. Времин… Ты милый, ты умница, ты мой лучший друг, и мы все эти глупости насчет втыкания одних частей тела в другие части тела спокойно забудем. Тем более про кастрюльки общие. Ужасно неинтересно! И что вдруг? Так хорошо было. Я чуть не заснула у тебя на диванчике… А ты тут со своей агрессией. Ну посмотри на меня. Где ты таких жен видел? А?
«Как просто, – подумал Времин. – Чего я боялся? Вот и все. Вот и конец…»
…Но далеко было до конца.
Глава вторая,
в которой автор продолжит знакомить читателя с героем, а Катаржина Грыбска, по прозвищу Карантина, начнет приближаться к России, чтобы стать еще одной героиней рассказа
Отец Андрея, врач-эндокринолог Илья Времин, сочетался вторым браком с медсестрой Аллой, прелестной провинциалочкой из города Бологое, и жил порядочной трудовой жизнью в скромном социалистическом уюте. Человек он был скучноватый, инертный и порядочный – даже с бездетной первой женой не стал разводиться. Сама умерла.
Зимой 1992 года, когда социализм в России опочил без лавров, папе было пятьдесят пять лет, маме тридцать девять, Андрею тринадцать. С такими цифрами стартовать в новую жизнь семье было трудновато.
Папа искренне считал, что большинство россиян тяжело больны именно по его части, и все реформы приписывал на счет дисфункции желез внутренней секреции. Съезды народных депутатов он смотрел сокрушенно, бормоча: «Поджелудочная ни к черту… гипотиреоз… проверить гипофиз…» – и проницательно утверждая, что немотивированная агрессия времени перемен сменится упадком сил и депрессией. «Новая жизнь… – удрученно приговаривал Илья Федорович, – опять двадцать пять новая жизнь… Больные люди! Больные люди!»
У мамы социальные катаклизмы включили бывший в режиме ожидания женский механизм выживания в экстремальных условиях. Она сделалась, в противовес угрюмому отцу, экзальтированно-деловитой, старательно добывала пищу и приработки. Правда, у нее завелась странная манера сопровождать рядовые бытовые действия какими-то почти рекламными выкриками. «Вот я сейчас пойду чайник поставлю! – восклицала мама. – Вот я поставила. Сейчас попьем чайку». «Надо мне постирать! – провозглашала она, и вскоре из кухни доносилось: – Вот первую порцию загрузила! Хорошо, что мы тогда купили нашу Вятку-автомат!»
Наверное, мама на свой лад боролась с безумием жизни.
Андрей, рожденный в СССР и все-таки успевший побыть в октябрятах и пионерах, доучивался в другой стране. Но мы не так зависим от социального строя, как от нескольких близких людей.
Озадаченные новой жизнью родители проморгали психоз у сына.
Однажды обожаемый друг Лешка бросил его вечером в парке Сокольники на растерзание шпане и удрал – и настойчивая, острая мысль пронзила все существо Андрея.
Лешка был добрый, веселый мальчик, хороший друг. Но вот же он бросил его в трудную минуту. Разве можно считать этого Лешку по-прежнему добрым, по-прежнему хорошим?
А разве вообще о человеке можно утверждать что-то определенное?
Лешка низкорослый, с толстым носом. Но он может за год вырасти, а нос нетрудно прооперировать. И вот наш, известный нам Лешка исчезает, и появляется другой человек.
Но так может быть со всеми! С любым, с каждым! Вот растет береза – и она всегда будет березой, пока не умрет. Бежит собака – и она всегда будет собой. А человек не держит форму. Про него ничего нельзя сказать наверняка.
Нет ничего настоящего, прочного! Герой, спасший красавицу, медленно поворачивается к зрителю, улыбается и обнажает белые, звериные клыки.
Ужас бил мальчика током. Он пристрастился к фильмам, где люди превращались в чудовищ, – готовился к взрослой жизни. Но для себя решил твердо: он будет таким, каким выбрал быть, и он будет таким всегда.
