Бернардо Ачага - Сын аккордеониста
Я нашел первый спичечный коробок сразу же за могилой Ронни. Он был изрядно подпорчен, но его содержимое, крохотный рулончик бумаги сохранился чистым. Я прочел слово, которое Давид написал когда-то черными чернилами: mitxirrika. Так в Обабе называли бабочку. Я открыл другой коробок. Бумажный рулончик таил в себе целое предложение: Elurra mara-mara ari du. Так говорили в Обабе, когда падал легкий снежок.
Лиз и Сара закончили ужинать. Мы с Мэри-Энн сидели под навесом возле дверей. Вид был изумительный: под сенью огромных деревьев располагались дома Три-Риверс, вдоль реки вилась лента шоссе на Секвойя-Парк. На равнине сменяли друг друга виноградники и лимонные рощи. Солнце медленно садилось над холмами, окружавшими озеро Кавеа.
Я видел все вокруг с удивительной четкостью, как бывает, когда ветер очищает атмосферу и контуры всех вещей приобретают особенно ясные очертания. Но ветра не было, он не мог повлиять на мое восприятие действительности. Дело было в Давиде, в воспоминаниях, ведь я все время думал о нем, о моем друге. Давид никогда больше не увидит эту картину: холмы, поля, дома. Никогда уже не долетит до его слуха пение птиц на ранчо. Его рукам не суждено почувствовать тепло досок навеса после солнечного дня. На какое-то мгновение я увидел себя на его месте, словно это я только что умер, и ужас утраты стал еще очевиднее. Если бы в долине Три-Риверс неожиданно образовалась трещина, разрушая поля и дома и угрожая ранчо, даже это не поразило бы меня. Я вдруг по-новому осознал смысл известных строк: «Жизнь – это самое великое, что есть, и кто потерял ее, потерял все».
Мы услышали свист. Один из мексиканцев – на нем была ковбойская шляпа – пытался отогнать лошадей от берега реки. А потом все вновь погрузилось в тишину. Даже птицы умолкли. Внизу, по шоссе на Секвойя-Парк, катились машины с зажженными фарами, расцвечивая пространство красными огоньками. День подходил к концу, долина была исполнена покоя. Мой друг Давид заснул навсегда. Рядом с ним так же спали вечным сном его дядя Хуан и Генри Джонсон, первый владелец ранчо.
Мэри-Энн закурила сигарету. «Мот, don't smoke!» – «Мама, не кури!» – крикнула Лиз, высунувшись в окно. «Это одна из последних. Не волнуйся, пожалуйста. Я выполню свое обещание», – ответила Мэри-Энн. «What is the word for butterfly in basque?» – «Как будет по-баскски butterfly?» – спросил я у девочки. Из дома донесся голос Сары, младшей сестры: «Mitxirrika». Лиз снова закричала: «Hush up, silly!» – «Замолчи, дурочка!» Мэри-Энн вздохнула: «Ее потрясла смерть отца. Саре легче. Она еще не до конца все понимает». Послышалось лошадиное ржание и вновь свист мексиканца в ковбойской шляпе.
Мэри-Энн погасила сигарету и поискала что-то в ящике стоявшего под навесом столика. «Он тебе это показывал? – спросила она. В руке у нее была книжка большого формата, страниц двести в хорошем переплете. – Это издание, которое подготовили друзья из Книжного клуба Три-Риверс, – сказала она с полуулыбкой. – Издание в трех экземплярах. Один для Лиз и Сары, второй для библиотеки Обабы, а третий для друзей из клуба, которые помогли опубликовать это». Я не смог скрыть удивление. Об этом я тоже ничего не знал. Мэри-Энн полистала страницы. «Давид в шутку говорил, что три экземпляра слишком много и он чувствует себя просто фанфароном. И что нужно было взять пример с Вергилия и попросить друзей сжечь оригинал».
Обложка у книги была темно-синего цвета. Буквы золотистые. В верхней части стояло его имя и фамилия матери: Давид Имас, а в середине – название на баскском языке Soinujolearen semea – «Сын аккордеониста». На корешке книги, сделанном из темной ткани, не было никакой надписи.
Мэри-Энн указала на буквы: «Идея с золотыми буквами, разумеется, принадлежала не ему. Когда он их увидел, то схватился за голову и вновь процитировал Вергилия, повторяя, что чувствует себя фанфароном». – «Даже не знаю, что сказать. Я удивлен», – сказал я, рассматривая книгу. «Я неоднократно просила его показать тебе книгу, – пояснила она. – В конце концов, ты был его другом из Обабы, который должен был отвезти экземпляр в его родную деревню. Он мне говорил, что да, он это сделает, но позднее, в тот день, когда ты полетишь обратно. Он не хотел, чтобы ты чувствовал себя обязанным высказывать ему свое мнение. – Мэри-Энн сделала паузу, прежде чем продолжить. – Возможно, по этой же причине он написал ее на языке, которого я не понимаю. Чтобы не налагать на меня никаких обязательств». Полуулыбка вновь появилась на ее губах. Но теперь она была более печальной. Я встал и сделал несколько шагов. Мне трудно было оставаться на месте; мне трудно было подобрать слова. «Я отвезу экземпляр в библиотеку Обабы, – сказал я наконец. – Но до этого я, разумеется, прочту книгу и напишу тебе о своих впечатлениях».
Теперь уже трое коневодов занимались лошадьми на берегу реки. Похоже, у них было прекрасное настроение. Они громко смеялись и устраивали шутливую борьбу, похлопывая друг друга шляпами. В доме кто-то включил телевизор.
«Он давно вынашивал идею написать эту книгу, – сказала Мэри-Энн. – Вероятно, с того самого времени, когда приехал в Америку, потому что, как я помню, он заговорил об этом еще в Сан-Франциско, в первый раз, когда мы были вместе. Но он ничего не предпринимал до того дня, когда мы ездили смотреть carvings баскских пастухов в округе Гумбольдт. Ты ведь знаешь, что такое carvings, правда? Я имею в виду фигуры, вырезанные ножом на коре деревьев». Я действительно знал, что это такое. Я видел их в. одном репортаже, который баскское телевидение сделало об amerikanoak, басках Америки. «Сначала, – продолжала она, – Давид был очень доволен, он только и говорил о том, что означают эти надписи, о том, что каждое человеческое существо испытывает потребность оставить свой след, заявить: «я здесь был». Но неожиданно у него испортилось настроение. Он увидел на одном из деревьев что-то такое, что оказалось для него в высшей степени неприятным. Это были две фигуры. Он сказал мне, что речь идет о двух боксерах, один из них был баском, и Давид ненавидел его, Я сейчас не помню его имени». Мэри-Энн прикрыла глаза и попыталась вспомнить. «Подожди-ка минутку, – сказала она, поднявшись. – Я разбирала его вещи и знаю, где лежит фотография того дерева. Сейчас я тебе ее принесу».
Уже почти стемнело, но небо еще кое-где было светлым; на нем оставались облака, освещенные солнцем, розовые, маленькие, круглые, словно ватные шарики для затыкания ушей. В нижней части ранчо очертания деревьев и гранитных скал становились расплывчатыми и превращались в одинаковые тени, будто сотканные из одной и той же материи; они возвышались на берегу реки, где уже не было ни лошадей, ни коневодов в ковбойских шляпах. Среди прочих звуков выделялся теперь голос диктора телевидения, говорившего о пожаре – a terrible fire – в окрестностях Стоктона.
Мэри-Энн зажгла свет под навесом и протянула мне фотографию. На ней было запечатлено дерево с двумя вырезанными на нем дерущимися фигурами. Рисунок был грубый, а время настолько исказило очертания, что можно было подумать, что это– два медведя; однако пастух вырезал ножом рядом с фигурами имена, дату и город, в котором состоялся бой: «Паулино Ускудун – Макс Баер. 4-VII-1931. Рено».
«Естественно, что у Давида испортилось настроение, – сказал я. – Паулино Ускудун всегда, состоял на службе у испанского фашизма. Он был из тех, кто утверждал, что Гернику разрушили сами баски». Мэри-Энн молча взглянула на меня. Затем вовлекла меня в свои воспоминания: «Когда мы вернулись из округа Гумбольдт, Давид показал мне старую фотографию, на которой был запечатлен его отец с этим боксером и другими людьми. Сказал мне, что ее сделали в день открытия спортивного поля в Обабе. «А кто эти люди?» – спросила я. «Некоторые из них убийцы», – ответил он. Я была удивлена. Он впервые говорил со мной об этом. «А кто остальные? Воры?» – сказала я в шутку. «Вполне возможно», – ответил он. На следующий день, когда я вернулась из колледжа, то застала его в кабинете; на столе у него лежали папки, которые он привез в Америку. «Я решил сделать свой собственный carving», – сказал он. Он говорил о книге».
Свет от лампочки под навесом высвечивал золотые буквы на обложке книги. Я открыл ее и стал перелистывать. Шрифт был очень мелким, пространство страниц было использовано до предела. «В каком году это произошло? Я имею в виду, когда вы ездили смотреть carvings и когда он начал писать». – «Я тогда ждала Лиз. Так что где-то лет пятнадцать назад». – «Он долго ее писал?» – «Ну, точно не знаю, – сказала Мэри-Энн. Она вновь улыбнулась, как будто ответ забавлял ее. – Единственный раз, когда я помогла ему, это когда опубликовали его рассказ, который ты слышал».
Рассказ, который ты слышал. Мэри-Энн имела в виду Первого американца Обабы, текст которого она перевела на английский язык, чтобы опубликовать его в антологии Writers from Tulare County . – «Писатели округа Туларе». Мы читали его на ранчо в присутствии самого Давида всего две недели назад. А теперь его уже нет. И никогда не будет. Нигде. Ни под навесом, ни в библиотеке, ни в его кабинете перед компьютером белого цвета, который ему подарила Мэри-Энн и которым он пользовался еще за несколько часов до того, как его положили в больницу. Такая у него была смерть, таков был его образ действий. Без сюсюканья, без рефлексий. Он пришел в один дом и крикнул: «Все, хватит!» Потом ушел в другой дом.
