Юрий Арабов - Орлеан
В озере лежал один-единственный человек в семейных трусах, напоминавший резиновую куклу. Он покачивался на волнах, как бурдюк, и опирался на почти твердую воду, как на подушку, скрестив руки на груди и откинув задумчивую голову назад.
Лениво подгреб руками к берегу, вылез на крупную гальку. Даже издалека Игорь увидел, что тугое тело его покрыто белым налетом соли.
— Даст ист фантастиш! — вскричал Игорь дико со своего обрыва и выкинул вперед правую руку в сомнительном приветствии.
Отдыхающий вздрогнул. Поднял голову вверх, встретился глазами с Игорем и понял, что перед ним стоит неврастеник. Покрутил пальцем у своего виска.
Подошел к трубе с пресной водой, открыл вентиль и начал смывать с себя губкой соляной налет, твердеющий на глазах и превращающийся в желтую корку.
Игорь залез на свою доску, оттолкнулся и поехал в противоположную урбанистическую сторону.
Ежедневный ритуал был окончен. Оставалось лишь занять свое почетное рабочее место.
Впереди показалось веселое пятиэтажное здание шестидесятых годов прошлого века, первый этаж которого был занят под учреждения культсоцбыта.
Подъехав к вывеске «Парикмахерская-салон „Ворожея“. Такого вы не встречали», Игорь соскочил со своей доски, дал ей пинок ногой, да так, что она сама подпрыгнула ему в руки. Схватил доску и вошел в парикмахерскую.
2Она напоминала зубоврачебный кабинет.
В шкафу лежали застиранные халаты, оставшиеся здесь с еще советских времен, когда обслуживающий персонал был похож на внимательных врачей из советских фильмов, не имеющих личной жизни и все ночи напролет сидевших за историями болезней. И хотя парикмахерские всегда являлись облегченным вариантом публичного дома, этот салон еще хранил остатки внешней гигиены, может быть, оттого, что находился на балансе города и не перешел пока в частные руки.
Игорь вытащил из подсобки белый халат, натянул его на плечи так, что накрахмаленная ветхая ткань хрустнула, будто сухая ветка, взял в руки половую щетку и приготовился к кипучей трудовой деятельности.
В зале стояло всего два кресла, как будто в городе жило только два человека, какие-нибудь Бим и Бом, один из которых брился наголо, а другой только массировал щеки и подбривал щетину, потому что был лыс, как морозный снежок. В одном из кресел уже сидел, но не клоун Бим, а какой-то мужчина средних лет в военном кителе без знаков отличия, и его пользовала одутловатая парикмахерша с толстыми опухшими руками, завитая и недовольная оттого, что человек пришел в цирюльню в заросшем волосами виде, а надо было приходить стриженым и опрятным, так как это все-таки присутственное место. Ноги ее были под стать рукам, опухшие, как бревна, и цветастые китайские тапочки говорили о том, что веселые годы уже позади.
Игорь сгреб щеткой волосы на полу. Увидел, что второе кресло не свято, потому что пусто, в нем нет не только клиента, но и парикмахерши рядом.
— А-а-а… — только смог промычать Игорь вместо вопроса, указав пальцем на вопиющую пустоту.
— Одни мы, — объяснила одутловатая женщина. — Лидка аборт себе делает, гадюка. А я должна здесь париться.
Земля ушла у него из-под ног. И он оказался приподнятым над поверхностью, как оказывается приподнятой душа после ее прощания с бренным телом. Но только на этой, еще прикрепленной к физиологии душе было гадко, потому что Игорь любил Лидку. Любил безответно, страстно и давно. А она оставляла сей вопиющий факт без внимания.
— Аборты вредны, — сказал глубокомысленно военный в кресле. — От них истончаются стенки матки. И внутривагинальные соки теряют свою привлекательность для мужчины.
— Аборты полезны, — не согласилась с ним парикмахерша. — Потому что гадюка родит только гадюку.
— Аборты вредны, — уперся в свое военный. — Мужчина будет только зря расходовать свое драгоценное семя, а зачатия не произойдет.
— Ну так и не расходуйте, если вам жалко, — обиделась парикмахерша. — Сидите сами на своем семени, подавитесь им, куркули.
— Мы не можем, — сказал военный. — Не можем на нем сидеть, потому что у нас не хватает защитников родины для войны с американцами.
— Тю на вас, — возразила парикмахерша. — А бомбометы на что?
— На бомбометах тоже должны сидеть люди. А вы их уничтожаете, фашисты.
— Я вам сейчас кровь отворю, если будете так говорить, — пробормотала парикмахерша. — Горло перережу и «елочку» сделаю.
— На американцев у нас людей х-хватит, — вмешался в разговор Игорь, заикаясь. — А на китайцев н-нет. Если даже н-никаких абортов не будет, то все р-равно китайцев не одолеем.
— Китайцы любят Конфуция, — глубокомысленно заявил военный, но далее пояснять свою мысль не стал и о чем-то глубоко задумался.
— Нечего тебе без дела сидеть. На вот, — сказала Игорю парикмахерша. — Приделай к вывеске. — И дала ему в руки хорошо отстиранный российский флаг.
Игорек вышел с ним на улицу, выставляя вперед как пику.
Солнце входило в стадию раскаленной чугунной сковородки. Небо делалось плоским. Задрав голову, он начал соображать, как флаг прикрепить к стене. Почему-то пришла в голову мысль о жевательной резинке, а потом — о пластилине. Но это было пустое, так, всякая блажь, которая лезет в голову от лукавого. Наконец глаза обнаружили углубление в стене.
Игорь взобрался на карниз первого этажа и воткнул флаг прямо над парикмахерской.
Внизу шел какой-то пенсионер в трениках и потертой майке с надписью «Сургут — Нефтeкамск 1979». Опешил от открывшейся ему картины. Задрал голову вверх и посмотрел на горделивое полотно круглыми от удивления глазами.
— Сдаемся, что ли?
— Н-наоборот, — ответил ему Игорь со своей высоты. — Н-наши совершили прорыв и вышли из оцепления.
— Какой прорыв? — сказал пенсионер. — Это же — Кулундинская степь. Из нее нельзя выйти.
На этом разговор и кончился.
Игорь подождал, покуда пенсионер уйдет, и спрыгнул на горячий асфальт. Мимо проехала машина «скорой помощи» — подновленная «Волга» с универсальным кузовом, на которой раньше катались всякого рода профессорские дети шестьдесят махрового года, доезжали до лесной поляны и, вытащив из кузова спальные мешки, танцевали твист под радиоприемник «Спидола».
Завернула за угол и понеслась во всю прыть к городской больнице.
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЛЮДИ ОРЛЕАНА
Он тащил из ее лона младенца по частям. Сначала — ножки и ручки, потом — головку и туловище.
Бросал окровавленные останки в специальный черный мешок, глубокий, как некрещеная человеческая душа.
В углу работала радиоточка, оставшаяся здесь с еще советских времен, — пластмассовый прямоугольник с наивной круглой ручкой, треснувшей на боку, и поэтому, чтобы регулировать звук, нужно было ее снимать и крутить металлический остов в нужном тебе направлении. По региональному радио транслировали передачу, пользующуюся здесь постоянным успехом, — ее слушали все и потом обсуждали на городском рынке, в трудовых коллективах и в кругу семьи за турецким чаем «Пьем за дружбу и любовь».
— …Теплый ветер из Казахстана принес в наш город настоящую жару. Температура в окрестностях Орлеана тридцать — тридцать три градуса. В Кулундинской степи тридцать три — тридцать пять. Температура воды в озере Яровое — двадцать восемь градусов тепла. Пенсионерам и лицам, страдающим сердечной недостаточностью, не рекомендуется выходить из дома. Мы передавали прогноз погоды.
Хирург посмотрел долгим взглядом на детские останки, не понимая, как внутри женского тела может быть столько ненужных предметов: какие-то пальцы, не пригодные к тому, чтобы взять, урвать и присвоить, хилые дряблые ножки, не годящиеся для ходьбы, побегов из зоны, танцев-шманцев в ночном клубе и топтания под окнами у любимой, голова то ли лягушонка, то ли сурка, в которой нет ни одной инновационной мысли. Религиозные люди утверждали, что где-то здесь таится загадочная субстанция под названием душа, но никаких душ, тем более загадочных, сколько бы он ни резал тупую человеческую плоть, сколько бы ни вскрывал женское лоно, сколько бы ни пальпировал и санировал, хирург не встречал. А встречал другое — боль и отчаяние от подступившей хвори, панику от разрушающейся на глазах материи, внутри которой не было никаких желаний, кроме того чтобы эта мука разрушения и отчаяния как можно скорее прекратилась бы. Он не помнил, есть ли у Данте область, где томятся души нерожденных младенцев, ему показалось, что нету. А раз так, то и греха никакого не было, а было лишь благо освобождения женщины от ненужных для нее внутренних предметов, занесенных случайным ветром от неосмотрительного и эгоистичного партнера.
Он сорвал с рук резиновые перчатки и бросил их туда же, в черный мешок, в котором скрылась неродившаяся плоть. Вслед за перчатками полетела повязка с лица.
